Наследство - [154]

Суд приговорил гражданина Проровнера к расстрелу. Приговор был окончательный и обжалованию не подлежал.

XXVII ВИРХОВ

На другое утро Вирхов позвонил ей по телефону и робко спросил, хочет ли она его видеть.

— Я так реально хочу видеть вас, что даже смешно! — воскликнула она. — Сильно я к вам привязалась, и очень для меня по-новому. Рядом, совсем близко, я вижу тьму внешнюю, — продолжала она, хотя Вирхов и попытался ее остановить, считая, что по телефону все же неудобно говорить такие вещи, — …вижу ее совсем близко, как за стеклом, но тут, с вами, и твердо, и как-то просто, не-душевно, так с детства не бывало…С тех пор, с детства, был провал, трясина… Не во всем и в разном, по-разному, конечно… И я иначе все чувствовала, так — не умела.

— Как жаль, что мы с вами не познакомились раньше, — сказал Вирхов. — А что вы сейчас делаете?

— Приходите, приходите, — позвала она. — Я все равно бездельничаю, все валится из рук.

Она была одна, домашние с утра пораньше ушли куда-то в гости.

— Идемте на кухню, — сказала она. — Я еще не завтракала. Я покормлю и вас. У Михаила Михайловича есть к тому же какая-то бутылочка, ему вчера привез один провинциал из его учеников. Это самогон. Михаил Михайлович этого все равно не пьет.

Они уселись в маленькой, опрятной и уютной кухоньке.

— Вы говорите, почему мы с вами не познакомились раньше, — сказала она, накрывая на стол. — А незачем было! Я могла, я и тогда уже много могла дать, тому же Мелику, например, но они не хотели меня принять…Как странно все было… Те, кого любила я, не любили меня, а тех, кто любил меня, не любила я… Это потому, что любовь (или что-то, называемое ею в «миру» и очень на нее непохожее) ко мне тех, кто был чужой, была мне страшна. И потому, что любовь не чужих я принимала как чудо, как незаслуженный дар… А была ли она?

Она села против него, откинулась к стене, сложив на коленях руки, забыв про свои хозяйственные приготовления.

— Вы не чувствовали права на любовь? Не чувствовали, что заслуживаете ее? — удивленно спросил он, потому что ему представлялась совсем другой ее психология в юности.

— Ах, у меня настолько все было иначе! — с досадой вскочила она. — (Вирхов, как всегда, не понял, отчего досада: оттого ли, что он сказал что-нибудь не так, или же оттого, что она забыла подать еще что-то к столу.) — Все иначе, — повторила она, доставая из шкафчика еще какие-то ложечки и розеточки. — И дело даже не в этом. Сейчас, мало-мальски зрячей, я знаю, что любовь (amor, не caritas, конечно) совсем не положена нам тут. Как не было ее у них самих. Не было, не знали по себе. Ну и что? А вы, как молодой, или «как от мира», думаете об этом «праве»!

— Но ведь вы… — Вирхов чуть было не сказал «были», — …вы так красивы… — Чтобы скрыть свое смущение, он потянулся за бутылкой. Пробка была загнана туго, ему пришлось тащить ее зубами. — За вас, — нежно сказал он, подымая рюмку. — За то, чтоб у вас все было хорошо.

Совсем зардевшись, она кивнула, но сказала:

— Вы забыли, наверное, что чем вы «красивее», тем больше от «мира». Не подумайте, что я ругаю вас… Но у меня, у меня было ощущение уродства. Как раз когда мне клялись в любви, это бывало вдруг особенно сильно и ясно. — Вспомнив что-то, видно, связанное с этим, она изменилась в лице, как обычно, — мгновенно, будто и в самом деле падая в пропасть сейчас, а не тогда.

Вирхов через стол погладил ее по руке. Она не отдернула руку, лишь медленно убрала ее.

— Я очень хорошо помню это ощущение, — заговорила она. — За мной ухаживал тогда один человек. Мама все хотела, чтоб я вышла за него замуж. Но он мне не нравился совсем, что-то в нем было всегда оскорбленное, такое жалкое… И вот… я была у него, и он меня все уговаривал выйти за него замуж, и пытался… ну, словом, все что полагается в таких случаях у этих людей, когда они наедине с женщиной… Я ушла. Было уже очень поздно, часов двенадцать, и никого не было дома, мои уехали под воскресенье на дачу. И вот, оказалось, что я забыла ключи. Я долго ходила по улицам. Потом вернулась к дому этого человека и сидела в подъезде, на лестнице. Потом постучалась к нему. У него был какой-то его приятель. Они стали уговаривать меня остаться ночевать. Приятель сразу же ушел… И вот я помню ощущение уродства. Я была в ужасном, ужасном состоянии. Эго было весной пятьдесят пятого года. В мае. И на другой день вернулся после реабилитации из лагеря Мелик. Он всегда появлялся в самые тяжелые, самые черные для меня минуты. Но не для того, чтоб помочь, а так, где-то рядом. Он и в этот раз снова пришел ко мне, но мама его не пустила. А я?.. Я была тогда на краю гибели… Он еще несколько раз пытался прийти, но мама его все не пускала. Я была совсем плоха. Он обиделся и больше не приходил… С тех пор мы виделись с ним только случайно — у Ольги, у отца Владимира. Но Мелик даже не подходил ко мне, здоровался только издали. Я советовалась, как мне быть, — уже позже, не тогда, — с моим духовным отцом… Нет, это не отец Владимир, отец Владимир сам еще слишком молод. Тот уже старик. Но он тоже знал Мелика, и он мне запретил… Я не могла ослушаться…