Наследники - [19]

Старик одобрительно сжал губы: да, род Ларсенов не имеет права пресечься, он должен жить для заповедного дела. Но щелевидные глаза его таили какие-то сомнения.

— Когда появляется в доме женщина, жизнь меняется совершенно, — глухо ответил он на слова сына и в конце его фразы послышалась горечь.

Ивар молчал.

Старик устало заволочил ноги, останавливался и несколько раз вздыхал и кряхтел. Было видно, что мысли его с большим трудом укладываются в слова.

— Поэтому, — продолжал он, — первая твоя задача — это выбрать себе такую жену, которая как можно меньше изменит твою жизнь. Ты еще не выбрал?

— Нет, — кратко сказал Ивар.

— Это самое главное — озабоченно заметил старик. — Иначе… ну да, иначе она сама станет для тебя Гольфстремом и понесет тебя туда, куда ты вовсе и не думал идти. И сопротивляться ей будет трудно. Самые сильные из нас иногда бывают слабы, как моллюски. И если хочешь одолеть ее, — я говорю о женщине, — брось ее, отойди в сторону, как сделал это я Иначе на шее у тебя или даже в мозгу будет тяжелый груз. Всю жизнь он будет тащить тебя вниз.

Вслед за тем нетвердыми, усталыми шагами он подошел к шкафу, где хранилась шкатулка из черного дерева, порылся немного и в молчании положил на стол перед сыном пожелтевший пакет.

— Вот, посмотри, — сказал он в застенчивой хмурости. — Ты убедишься, что я победил. Я вовремя отвел от себя эту напасть, чтобы она не мешала мне заниматься моим делом. Здесь ты все узнаешь. И ты поймешь, как все пошло бы по-иному, если бы случилось иначе.

Ивар недоумевающе протянул руку к пакету, но старик торопливо предупредил его и прикоснулся к пакету пальцами.

— Погоди, — сказал он, — прочтешь, когда я уйду. А потом можешь все уничтожить. Я это хранил для тебя. Чтобы предостеречь от непоправимых глупостей. Да, да, когда-нибудь люди поймут, что любовь и всякие такие вещи — это болезнь, постыдная болезнь. Ее надо презирать, как оспу, лихорадку или чуму. Когда человек пьянеет от женщины, это в тысячу раз хуже, чем опьянение от виски. Я чуть было сам не заболел, но меня спас счастливый случай. Я воспользовался им, чтобы отмахнуться раз навсегда. Раз навсегда… Кажется, я все сказал. А теперь я прилягу. Голова у меня тяжелая, точно в ней свинец.

Когда он вышел, Ивар, все еще недоумевая, стал раскрывать пакет, спрашивая себя, чем еще хочет его напутствовать отец. Развязав шнурок, припечатанный сургучом, Ивар деловито и осторожно отогнул края пожелтевшей бумаги и распрямил ее ладонью. Но пакет все еще не был раскрыт: под пожелтевшей бумагой оказалась другая. На ней рукой отца было помечено: 1872-й год.

Ивар пожал плечами. Ненадолго задумавшись, он быстро развернул бумагу, ощупал руками показавшийся картон и, перевернув его, обнаружил три фотографических снимка. На них была изображена одна и та же голая женщина в развратных позах. От смущения — за отца, хранившего такие картинки, — Ивар оглянулся на дверь, не стоит ли он здесь. Нет, не было никого. Ивар снова пожал плечами. Ну да, эта бесстыжая девка была неплохо сложена (каким, однако, распутством надо обладать, чтобы в таком виде позировать перед фотографом). Но откуда это попало к отцу? И для чего эта коллекция показывается ему, Ивару, перед тем, как он собирается жениться? И что все это означает?

Не на живом ли примере хочет старик показать, какие бывают женщины? Или, может быть, старые отцовские грешки?

Округленные формы нагого зазывающего тела неудержимо влекли к себе. Ивар то отодвигал от себя эти бледные снимки, то смущенно приближал их к глазам, растерянно замигавшим. Но вдруг резко сверкнуло зрительное воспоминание. Ивар вздрогнул, покраснел и замер: в неясных чертах бесстыжей женщины, особенно в тонких бровях ее, устремленных прямо к вискам, он узнал свою мать.

Гадливость, ужас и смертельная боль судорожно стянули мускулы его застывшего лица; сдавили, сузили горло, и Ивар Ларсен, задетый неожиданностью, чуть ли не впервые за всю свою жизнь громко засмеялся. Правда, смех был хриплый, глухой, походивший на лай собаки во сне; но он удивил самого Ларсена, заставив его еще раз вздрогнуть и задержать дыхание.

Прошла секунда, может быть, две. Ивар, стараясь не смотреть на снимки, быстро прикрыл их бумагой и отодвинул подальше. Но тут глаза его упали на письмо, которое лежало на дне пакета и до сих пор оставалось незамеченным. Ивар нерешительно взял его в руки, помахал им в воздухе: читать или не читать, ведь это письмо матери?

Украдкой от самого себя скользнул он по словам обращения, написанным по-английски и, убедившись, что это не мать писала, принялся читать. Некто, совершенно Ивару неизвестный, писал следующее:

«Уже давно я ощущаю в своей душе сильнейшее желание просить у Вас извинения за совершенное мной, но я решился на это только сейчас, считая, что мое письмо несколько удовлетворит Ваше законное чувство злорадства. Известная Вам особа со времени ее приезда в Европу живет в Париже. Первые два года, растерявшись в таком шумном городе, как столица Франции, она вела себя скромно и тихо, изучая под моим руководством французский язык и некоторые науки. Однако, ее чувственная и порочная натура, ее природные склонности внезапно дали себя знать, и Вашему покорному слуге пришлось испытать с ее стороны такое же предательство, какое до него испытал ее супруг: я был оставлен ради какого-то ничтожного актера из оперетки, все достоинства которого заключались в умении бесстыдно танцевать новый танец, именуемый канканом. Мои настойчивые попытки вернуть ее к порядочной жизни привели только лишь к озлобленной против меня выходке, выразившейся в том, что эта жалкая женщина, под несомненным воздействием опереточного комедианта, не постеснялась меня, человека науки и философа, клеветнически обвинить в утайке некоторых из ее драгоценностей. Занятый исключительно научным трудом и крайне непрактичный в житейских делах, я был застигнут врасплох; к тому же с французской юриспруденцией я еще не успел как следует ознакомиться. Все это привело к тому, что я проиграл процесс и, будучи совершенно невиновным, был возмутительнейшим образом приговорен к годичному заключению в тюрьме. Естественно, что, не чувствуя за собой никакой вины, я бежал к себе на родину, встретившую меня, кстати сказать, чрезвычайно гостеприимно. Из скромности я умолчу о тех почестях, которыми меня удостоили разные университеты и академии, но зато я должен с горечью сообщить Вам, что ничтожный актер, отобрав у нее все драгоценности, в том числе жемчужное ожерелье, свел ее с одной из тех дам, которые содержат веселые салоны. Здесь она (я говорю об известной Вам особе) очень скоро выделилась своими отрицательными сторонами и окончательно вступила в общество тех безнравственных женщин, которых по-французски именуют кокотками. Будучи далеко от Парижа, я, конечно, не мог воздействовать на ее поведение в том смысле, чтобы она не порочила Вашего почтенного имени, и ограничивался только тем, что помогал ей из своих скудных средств, добываемых мной исключительно научным трудом. Всего я на нее израсходовал свыше 1200 долларов. Далее следовала неудачная для Франции война с пруссаками, осада Парижа, голод и революция. Естественно, что известная Вам особа переживала очень трагические времена, лишилась богатых покровителей, главным образом из военной среды, и вследствие этого должна была опуститься до улицы. Этим она блестяще подтвердила мысль, высказываемую французами, что у женщин и лошадей одна и та же судьба: от банкиров, генералов и академиков те и другие переходят к извозчикам и водовозам. Ныне, благодаря хлопотам высоких друзей, я снова получил возможность проживать в Париже и иногда узнаю кое-что об этой легкомысленной и неблагодарной женщине, которая сделалась жертвой своей порочности. Между прочим, мне стало известно, что из-за своих материальных затруднений она намерена во что бы то ни стало вернуться к своей семье. Хорошо зная ее новые привычки, склонности и манеры, я полагаю, что появление этой особы в Вашем почтенном доме вызовет самые отрицательные последствия по отношению к Вашим детям, и поэтому позволю себе дружески об этом предупредить Вас. Думаю, что для обеих сторон было бы всего лучше, если бы Вы согласились издали помогать ей, высылая примерно 200 долларов ежемесячно. Для Парижа эта сумма очень невелика, но она даст ей возможность жить, не бедствуя и не позоря Вашего доброго имени. В доказательство же того, что все выше-рассказанное есть правда, я посылаю Вам фотографические снимки, из которых Вы собственными глазами убедитесь в своеобразных склонностях той особы, которая доставила столь много огорчений и Вам и Вашему покорному слуге…»