Наследники Фауста - [19]

— Вы обещали, что в течение дня я могу вернуться в прежнее состояние, если пожелаю, — холодно напомнила я.

— Обещал! — фыркнул Дядюшка. — Да, я предусмотрел это на случай, если ты окажешься слабее, чем подобает дочери Фауста, — и, смею заметить, я был прав, когда подумал об этом. Ошибся я потом, к моему горькому сожалению! Я переоценил твою силу воли и влечение к наукам! Меня сбило с толку твое сходство с отцом, но ты-таки унаследовала от своей никчемной матери ее младенческую душу! Полузвериную душу, лишенную разума, не понимающую слов… Кого ты пожалела, корова?! — со злостью спросил он. — Женскую нечистую плоть? Грязного деревенского недоросля? А-ах…

Обхватив руками лысеющую голову, он наклонился вперед, будто пригнетаемый невидимой дланью.

— Как я ошибся, — повторил он. — Когда же прекратятся эти глупые неудачи?.. Ведь если бы это ничтожество сейчас дрыхло в каком-нибудь сарае, ничего бы не приключилось?! Ты и не вспомнила бы о нем, а?! Генрих поблагодарил бы своего Дядюшку и отправился читать Цицерона, а безродная потаскушка осталась бы в подходящем для нее месте. Так ведь, дура? Посмей сказать, что не так!

Я не посмела. Верно, кабы Ганс с Михелем не привели девчонку в трактир, я и теперь видела бы впереди Париж и степень бакалавра, а беспутный малый остался бы… Нет. Я не сожалела о своем поступке.

— Ну откуда в тебе это взялось? — тоскливо вопросил нечистый. — Милосердие, клянусь моими потрохами! Что понимает в милосердии воспитанница Лизбет Хондорф? Где ты его видала? В философских трактатах? А там, случаем, не написано, что добро, приводящее ко злу, мало чего стоит? Ну, станет этот самый Генрих снова напиваться с приятелями и портить девок, а днем зевать на лекциях, а ты, дитя Иоганна Фауста, сдохнешь в безвестности, вонючей монашкой или забитой женой лавочника! Проклятье на мою голову, где тут добро?! Назови это еще волей Божьей — и вправду, немало столь же прекрасных событий подпадают под эту дефиницию! Покорствуй этой воле, ежели ты именно так ее понимаешь! Поделом трусливой бабе!..

Наоравшись вволю, он перевел дух и продолжил:

— Признайся хоть теперь, охолонув: каков твой поступок? Ведь ты поступила во вред себе, целиком и полностью, да сверх того обрекла на гибель свой разум, многое способный свершить и, между прочим, не тобой сотворенный! Чем это тебе не хула на Духа Святого?

Теперь слова нечистого уязвили меня; в них было много сходства с моими собственными мыслями. В самом деле, коль скоро я сама выбираю эту участь, не следует ли отсюда, что другой я не стою, и правы все, кто говорил, что мое место на кухне?..

— Да, — сказала я.

— То-то же! — с облегчением и злорадством воскликнул Дядюшка. — Давно бы так. Сделанного, конечно, не воротить: сутки на исходе, придется все начинать заново. Хлопот же мне из-за тебя! Если пожелаешь, я подыщу на этот раз парня потрусливее, какому и следовало бы родиться женщиной, так что обмен послужит и к его выгоде — непросто будет, ну что ж, я привык. С твоим батюшкой ведь тоже бывало трудненько…

Он улыбнулся усталой, больной улыбкой; сатанинской злобы не осталось и следа.

— Прости, Марихен, мою недавнюю грубость. Ты должна понимать — мне было жалко моих трудов, я себя не помнил от ярости. А правду сказать, я ведь тоже виноват — недосмотрел, не поддержал тебя вовремя. Давай вместе исправим наши ошибки, и все будет прекрасно.

В какой-то миг я была готова ответить согласием. Усталость и отчаяние показались мне безмерными и неодолимыми, и поистине огромен был соблазн предоставить черту вывести меня, взять протянутую руку и довериться его советам. Бросить это измученное, оскверненное, дрожащее тело, которое так плохо служит духу и кратчайшим путем ведет его к погибели…

Я не знала имени тому, что проснулось тогда в моем сердце, но оно было сильнее и усталости, и рассудительности — то, что заставило меня любезно улыбнуться и покачать головой.

— Нет, Дядюшка. Я больше не причиню вам таких забот. Простите и вы меня, но я отказываюсь.

Нечистый скривил губы.

— Это как понимать? Где твоя логика? Только что «да», и теперь вдруг «нет» — это годится для поломойки, но не для ученого! Объяснись, моя милая! Если тебе удастся разрешить такое противоречие, я сам признаю, что твое место на богословском факультете!

Нечистый опять попал в точку. Не доводы рассудка побудили меня ответить «нет», не благочестие и не страх перед дьяволом — если на то пошло, моя теперешняя участь, хоть туманная, представала немногим лучше ада. Но я не сомневалась в своем решении, и вызов надлежало принять.

— Я поступила себе во вред, отказавшись от вашей помощи, — медленно сказала я. — Но не меньший вред я причинила бы себе, приняв ее.

— В чем же состоит сей вред? Уж не в том ли, что наука лишится такого светоча, каков Генрих Хиршпрунг? Или его страдания так изранили твою совесть, что ты не чаешь обрести покоя? Зато сейчас, когда твой дух вопиет о помощи, твоя совесть спокойна? Втаптываешь сокровище в грязь и не жалеешь, презираешь его только потому, что оно твое? Умна!

— Не знаю, чего стоит мой дух, о котором вы говорите. Но даже ради моего духа — я не возьму такого подарка! Мне не нужно этого.