Наследники Фауста - [116]

Листья липы еще не развернулись во всю ширину, и сквозистая крона пропускала солнце — Иоганнес жмурился и скоро должен был проснуться, и вдруг улыбнулся, не размыкая век. Слеза щекотала щеку, сорвалась, упала на сложенное письмо — я и не заметила, что плачу. Вот я и выполнила то, ради чего пускалась в путешествие, — разузнала, как погиб отец. Больше мне не слыхать беззвучного голоса, не внимать издевательствам и шуткам, за которыми почти не видны нежность и смертная тоска.

Мой отец завершил свою третью жизнь, умер, отомстив за себя и за нас. Мой сын только начал жить, а жив ли мой муж, я не ведала. Дом, в котором я узнала счастье, был разорен (ибо Серый Дом был для меня не приютом нечистого, но единственным местом на свете, где я любила и меня любили). Отныне и, может быть, навсегда я вернулась в дом моего детства. Ветер, гоняющий мелкую весеннюю пыль и колыхающий белье, возвратился на круги своя. Мне не было плохо или страшно, но как-то очень ясно — будто я снова глядела в магический кристалл и наконец-то обрела над ним власть.

А ведь мальчишка Карл тоже верит, что Кристоф вернется. Альберто может и лгать, жалея меня, но преданные ученики и любящие женщины одинаково безумны, — этот и вправду верит. Нужна ли мне еще другая помощь от него?

Глава 9

Господин Майер навещал меня и сына едва ли не через день. Сколько я ни уверяла, что не стоит ему беспокоиться, учитель отвечал, что блюсти здоровье новорожденного — его долг, денег же, разумеется, не брал. И вправду, без него бы я, верно, сошла бы с ума от тревоги за это маленькое существо, пытаясь понять, отчего оно так жалобно кричит: жарко ли, холодно, пеленка натерла или животик болит. Через неделю-другую студенты господина Майера, не застав учителя дома, оставались ожидать его в нашем общем дворе. Там я снова увидела Себастьяна, того самого знатока поэзии и математики, с которым Генрих-Мария так и не успел познакомиться.

Я сидела на скамеечке, держа Иоганнеса на руках, а господин Майер с терпением повивальной бабки объяснял мне, как ловчее его завертывать. Слушала я плохо: мне было неловко перед двумя юношами, что глядели на нас, за учителя более, чем за себя. Его ждут, чтобы поговорить об ученых материях, а он возится с грудным младенцем и его мамашей, по всему видно, что дурой… Наконец Себастьян не выдержал и подошел поближе, с листами, скатанными в трубку. На листах оказались не стихи, а чертежи и формулы. Сидя рядом с учителем, я волей-неволей заглянула в лист и увидела выпуклую линзу и лучи света, обозначенные линиями…

— Тут у вас ошибка, господин мой: не делить, а множить на два.

Себастьян и его приятель уставились на дуру-мамашу, пытаясь понять, не послышалось ли им. Я в ужасе от своей наглости снова взглянула в написанное: не дай Бог, ошиблась я сама. Но нет, все верно. Спасибо покойному батюшке, несообразности в выкладках я видела так ясно, как будто они были выписаны красным вместо черного.

— Вот здесь два должно быть, — я взяла Иоганнеса на локоть и свободной рукой ткнула в лист.

— Почему два? — спросил Себастьян.

— Божьей волей, — безмятежно ответила я, показав на соседнюю строчку. Кровь бросилась студенту в лицо, он уставился в расчеты, а его товарищ смотрел через плечо.

— Верно.

— Да-а… Вы сведущи в тригонометрии, добрая госпожа?

— Слегка, очень немного. Всего год, как я начала заниматься.

— Тогда ваши успехи поразительны.

— А что это за линза? — Я хотела остановить их похвалы, но, кажется, мой вопрос вышел самым настоящим «ударом милосердия». Она еще и оптику знает, эта купчиха с дитем, изобразилось на лице Себастьяна, но вслух он ответил только:

— Эта линза предназначена для улучшения остроты глаза. Не знаю, слыхали вы о таком предмете, как флорентийские стекла?

— Слыхала.

— Вот это и есть такое самое стекло. Я рассчитываю его кривизну…

То, что месяц назад я изготовила для себя пару таких стекол, и что расчеты будут различными, смотря по тому, наденет ли стекла часовой на башне или ученый, читающий книгу (а Себастьян, как я вскоре догадалась, этой разницы пока не успел понять) — все это я оставила при себе; внимательно выслушала все, что он мне поведал, и задала вопрос ненаучный:

— А для кого же вы делаете этот расчет?

— Для доктора Таубе. Он намерен снабжать такими стеклами своих пациентов.

Господина Таубе, доктора медицины, питавшего особый интерес к болезням глаз и расстройствам зрения, я много раз видела в гостях у господина Майера. Именно от него я когда-то впервые услышала, что глаз человека или животного есть линза. Все это нужно было как следует обдумать.

Учитель считал так же. Он-то видел у меня очки и знал, что я сделала их сама. На другой день он опять навестил меня и почти сразу заговорил про оптику: насколько сильно мое пристрастие к этой области математической науки и нет ли у меня желания применить свои способности там, где за это заплатят деньги. Конечно, он все понял и сам сказал, что представит меня господину Таубе. Тот, по словам учителя, встретился с большими трудностями, пытаясь повторить итальянский опыт. Сам он несведущ в математике, люди сведущие не умеют шлифовать стекол, а стекольщики ни за какие деньги не могут взять в толк, что от них требуется: они делают, скажем, лупы для ювелиров и купцов, но проверками по световому пятнышку, по нити и кольцам себя не затрудняют. Кому надо разглядеть камешек или чеканку на монете, у того спина не переломится наклониться пониже к лупе. Ты же, говорил учитель, умеешь и вычислять, и шлифовать стекла в соответствии с наукой, значит, Вильгельм посчитает тебя Господним подарком. Завтра же, говорил он, я отведу тебя к нему, затем купим все необходимое…