Наследники Асклепия - [28]

— Вы знаете, что он мне сказал? Он сказал, что даже не слышал о магнитотерапии.

В отличие от корреспондентки, я не возмутился. Я уже был наслышан о том, сколько зарабатывает профессор, делая операции, которые можно было не делать, если бы больные лечились магнитным полем.

Кроме грязных, корыстных, низменных причин, существуют и другие, легитимные, оправданные препятствия на пути новых методов лечения. Разумный консервативизм в медицине вполне оправдан. Только научно обоснованное, статистически достоверное доказательство преимущества нового метода, его безвредность имеют право открыть ему дорогу. Но, конечно, обидно, когда дорогу новому преграждает не разумный консервативизм, а упомянутые мною нечистые препятствия. Тогда их приходится обходить.

Несколько лет назад по рекомендации моего друга, блестящего московского профессора-ортопеда И.М. Митбрейта ко мне обратился репатриировавшийся в Израиль из России врач, занимавшийся магнитотерапией. Я объяснил ему обстановку в стране и порекомендовал не предлагать своих услуг работодателям, а заняться частной практикой, тем более, что у него была привезенная с собой аппаратура. Он последовал моему совету. Мне приятно, что сейчас он вполне преуспевающий врач. Он едва справляется с потоком обращающихся к нему больных.

Я очень надеюсь на то, что хотя бы таким путем магнитотерапия, которая уже нашла себе широкое применение в Европе и в Японии, войдет в арсенал израильской медицины. Другие пути весьма сомнительны.

Дегуманизация медицины

Я тщетно пытаюсь вспоминать, был ли знаком мне этот термин в Киеве. Нет, не был. Не приходил он мне в голову и на первых порах работы в Израиле. В отделении профессора Конфорти я сразу почувствовал себя в привычной, в родной обстановке. Речь идет об отношениях между больными и врачами, об атмосфере медицинского учреждения, а не об оборудовании и оснащении, которое не могло не потрясти меня.

Где-то в начале семидесятых годов в Киевской торговой палате состоялась выставка зарубежного медицинского оборудования. Я ходил по этой выставке как сомнамбула. Я рассматривал экспонаты с отвисшей челюстью. А перед рентгеновским аппаратом с электронно-лучевым преобразователем я застыл загипнотизированный. Боже мой! Мне бы такой аппарат! Как бы он упростил, ускорил и обезвредил оперативные вмешательства! Какие блестящие научные работы посыпались бы, имей мы такой аппарат! Но откуда у районной больницы сорок тысяч долларов, чтобы приобрести аппарат-мечту? (У больницы четвертого управления, в которой лечились «слуги народа», такие деньги нашлись).

А тут рентгеновский аппарат с двумя телевизионными экранами для получения изображения сразу в двух проекциях стоит в операционной такой же банальный, как стол в ординаторской. А другое оборудование и оснащение! Даже простую атравматическую иглу я увидел впервые. Объяснить это я не был в состоянии. Как не был в состоянии объяснить свой чуть ли не истерический смех, когда я впервые увидел текущий из крана спирт. Израильские врачи всего этого просто не понимали. Оказалось, что мы жили с ними в различных измерениях.

И главное — привыкаешь ко всей этой роскоши с такой невероятной скоростью, словно пользовался ею сразу же, выбравшись из коляски.

И уход за больными стал сразу привычным. И то, что постельное белье меняют ежедневно. И то, что не бывает ограничений в полотенцах, простынях и халатах.

Я вспомнил, как операционные сестры умоляли нас не размываться и продолжать оперировать в залитых кровью халатах и после третьей и после четвертой операции. Как хирурги, не выдержав напряжения, курили, держа сигарету в стерильных хирургических зажимах, чтобы не размыться. А здесь, сделав только одну операцию, ты снимаешь халат и можешь посидеть в специальной столовой, находящейся в операционном блоке, и выпить чашечку кофе, и перекусить.

Разные измерения… В Киеве в отделение на 65 коек (а сколько еще коек стояло в коридорах и чуть ли не в туалете!) было всего две сестры и две санитарки. А тут в отделении на 32 кровати — семь сестер. Да еще добровольные помощники, пенсионеры, пожилые женщины и мужчины, считающие своим моральным долгом прийти и поработать в больнице.

Все это очень скоро стало восприниматься мною как норма. А моральная обстановка, как я уже сказал, была привычной.

Профессор Конфорти типичный представитель европейской медицинской школы, той самой, ветвью которой оказалась российская земская медицина, той самой, которая декларировала себя в «Записках врача» Вересаева, в замечательной книге немецкого врача Эрвина Лика «Врач и его признание», в книге шведо-франко-итальянского доктора Axel Munthe «The Story of Sant Michele» («История Сан Мишеля»). (С женой мы посетили Сент Мишель, виллу доктора Мунте на Капри и снова ощутили дух его сказочной книги). Буквально через неделю после начала работы в отделении профессора Конфорти, невероятно быстро привыкнув к окружавшей меня роскоши, я почувствовал себя дома. Климат отделения, медицинская философия отделения были привычными, родными. Даже предложение быть заместителем Конфорти до его ухода на пенсию через два года, чтобы затем занять его место, показались мне естественными и закономерными, хотя, как потом выяснилось, это был случай совсем не тривиальный в израильской медицинской иерархии.