Наследники - [64]

А Селиван Громоздкин все еще лежит на верхних нарах. Селивану снится сон, тот самый сон, который видят почти все солдаты в первые ночи под казенной крышей казармы. Словом, Селиван видит свою Настеньку: улыбаясь, она рассматривает портрет — Селиван в форме воина. А Селиван рядом с нею — во сне ведь не отдают отчета в том, как может человек в один миг покорить тысячеверстные расстояния и оказаться рядом с любимой, — сидит, значит, рядом с Настенькой, говорит ей: это вовсе не важно, что он попал в пехоту; пойми же, Настенька, что пехота — основной род войск, и где же ему, Селивану Громоздкину, быть, как не в основном роде войск!..

— Громоздкин! Громоздкин!

О, это уже не Настенькин голос. А чей же?

Впрочем, Селиван уже понял, чей это голос.

— Громоздкин! От бисова душа… Громоздкин!!!

Но почему Селиван должен подчиниться человеку, который так некстати спугнул чудесный сон? Ведь мог же Добудько подойти попозже, ну самую малость повременил бы!

«Вот не встану назло ему — и будь что будет», — решил Селиван, внутренне сжимаясь. Но сопротивление его было непродолжительным. Селиван был неглупый малый. Во всяком случае, у него достало ума, чтобы понять одну простую и весьма важную истину: тут ты имеешь дело не с ласковой мамой, а с человеком, воплощающим в себе грозную и справедливую силу устава. Жаль вот только, что эта трезвая мысль пришла в Селиванову голову с некоторым опозданием…

— Подъем для вас не касается? — спокойно и как бы даже сочувственно спросил Добудько. Но у Громоздкина едва ли были основания сомневаться в неминуемом возмездии.

Он молча и нехотя сползает с нар, натягивает шаровары, берется за сапог…

Но тут случилось такое, что в значительной степени увеличило и без того большой конфуз Селивана: кто-то из проходивших мимо солдат — невзначай или умышленно (разберись теперь попробуй!) — поддевает своей ногой один сапог Селивана, и сапог позорно летит по казарме, сопровождаемый дружным хохотом повеселевшего карантина. Пунцовый от стыда и злости, Громоздкин настигает злополучный сапог уже у самой двери, а когда наконец обувается и поднимает голову, то видит перед собой величественную фигуру Добудьки. В одной руке старшины тряпка, в другой — ведро с горячей водой. Дело ясное: все это приготовлено для Селивана.

— За мной шагом марш! — скомандовал старшина Громоздкину, предварительно передав ему ведро и тряпку.

Селиван молча зашагал вслед за Добудькой.

Они вышли на улицу, пересекли небольшую, расчищенную от снега площадку, где, раскорячившись, стояла деревянная, обитая сверху дерматином «кобыла» и где молодые солдаты под руководством помкомвзвода занимались зарядкой, и направились к некоему сооружению, известное назначение которого для Селивана было уже очевидным.

— Вон лопата. Вычистить и помыть! — приказал Добудько.

Кровь хлынула в лицо Громоздкина.

— Это ж… уборная?! — чужим голосом прохрипел Селиван, словно бы Добудько не знал, к какому заведению привел он молодого солдата.

— Уборная, точно, — охотно подтвердил старшина и добавил: — На выполнение приказания даю полчаса. Приступайте!

Добудько взглянул на часы и, не говоря больше ни слова, отправился в казарму.

«Будь ты проклят!» — беззвучно выругался Селиван и с яростью рванул на себя ручку двери. Он заперся на крючок и принялся за дело, поминая в душе недобрым словом тот день и час, когда появился на свет. Подстегивая себя ругательствами, он скреб и мыл доски со злобным ожесточением.

Через некоторое время к уборной один за другим стали подходить покончившие с физзарядкой солдаты. Дергали за ручку и, пробормотав что-то сердитое в адрес забаррикадировавшегося Громоздкина, покорно удалялись. Вскоре приблизился и Петенька Рябов.

— Селиван, открой! — послышался за дверью его писклявый голосишко.

— Пошел ты к черту! — отозвался Селиван, продолжая с прежним энтузиазмом орудовать тряпкой.

— Ну что ты за несознательная личность, Селиван! Открой, говорю!

— Не открою.

— Открой же. Христом-богом умоляю тебя…

— Ничего, потерпишь, — злорадно ответствовал Громоздкин. — Не мог разбудить, а еще друг!

— Да меня самого кто-то за ногу стащил, а то бы… — оправдывался жалобным голосом Петенька.

Вконец отчаявшись уговорить Селивана, он стремглав помчался куда-то за казарму.

Вслед за Рябовым к месту, в коем прочно закрепился Селиван, подошел Ванька Сыч. Несмотря на то, что Сыч пользовался у Громоздкина большим авторитетом, чем Петенька Рябов, его переговоры с Громоздкиным также не увенчались успехом.

— Ну и человек! — крикнул Сыч, поспешно двинувшись в том же направлении, что и Петенька Рябов.

Громоздкин же не торопясь завершил работу и, гордый и неприступный, не взглянув даже на ожидавших этой минуты солдат, четким шагом направился в казарму, откуда тотчас же донесся его глуховатый, как бы придавленный чем-то тяжелым бас:

— Товарищ старшина! Рядовой Громоздкин ваше приказание выполнил!

— Добре. Умывайся — и в строй!

7

После завтрака, показавшегося новичкам необычайно вкусным, они отправились на занятия, как выразился Добудько. Ребята хоть и не служили раньше в армии, но, в общем-то, были достаточно осведомлены, что представляют собой занятия в воинских подразделениях. Это либо обучение строевым навыкам, либо разборка и сборка оружия, либо стрельбы, либо тактическая подготовка: окапывание, переползание, короткие — обязательно почему-то стремительные — перебежки… ну и так далее. Сейчас им вручили тяжелые лопаты, а кое-кому ломы и киркомотыги; это окончательно убедило новичков в том, что они идут на окопные работы. Казалось, солдаты были недалеки от истины. Слова «окопные работы», брошенные кем-то из «карантинных» и прозвучавшие по-воински солидно и сурово, несколько ободрили ребят, в том числе и Селивана Громоздкина, который после неудачного подъема и последовавшего за ним наказания совсем было пал духом.