Наследница Вещего Олега - [166]

В голосе его мешались недоверие к собственным словам – он пытался пошутить, – и зависть, если вдруг это окажется правдой.

– Асмунд, йотуна мать, что у вас там? – в нетерпении повторил Ингвар.

Молодой воевода сошел с лодьи и приблизился к знатной родне.

– Хельги с войском в Карше, – пояснил он, протягивая руку Ингвару прежде, чем его обнять. – У Песаха.

– Какого, йотуна мать, Песаха?

– Тудуна Карши. Они теперь друзья неразлейвода.

– С какого тролля? Вы же с тудунами воевать пошли!

– Расскажу. – Асмунд повернулся к Эльге и обнял ее. – Как вы? Как моя жена?

– Здорова, слава чурам. Но я ей не велела на причале толкаться. Сам к ней поди.

Месяца через три Асмунду предстояло еще раз стать отцом. Но даже повидать жену его Ингвар не пустил, пока не усадил в гриднице и не выслушал весь рассказ о походе Хельги на хазар.

– Они договорились с Песахом, что Хельги с войском остается на зиму в Карше и помогает обороняться, если стратиги опять соберутся с силами – но это едва ли, – рассказывал Асмунд. – На будущее лето Песах намерен со своей конницей идти уже прямо на Херсон. Тебе он предлагает поход на Царьград…

При этих словах по гриднице пробежал гул.

– Если ты откажешься, то Хельги со своими людьми на кораблях будет осаждать Херсон с моря, а Песах – с суши. Но хазарин говорит, что справится и сам, если ты пойдешь на Царьград и возьмешь с собой Хельги. Уж очень хазарам досадно, что Роман нас на Самкрай натравил.

– Но как же он нам Самкрай простил?

– Мы же там… добрые были. Все желающие себя выкупили, лишних никого не убили. Заложников тамошних Хельги Песаху передал. Добычу себе оставил: у хазар говорят «на подковку лошадей», а мы сказали, нам надо «на паруса». Песах понял. И вот он предлагает: союз и дружбу, – я тебе грамоту привез, жидины прочитают, – и торговля через Самкрай на одну десятину, как у людей. И чтобы все состоялось, на другое лето идем на греков: мы – на Царьград, Песах – на Херсон. Рано-рано весной, едва трава в степи покажется, его люди будут ждать у порогов твоих гонцов: даешь ты согласие или нет. Если даешь, мы выходим отсюда, Хельги – из Карши. А если нет, он остается воевать вдвоем с Песахом, и как ему Перун даст удачи, это уж его дело.

Ингвар оглядел напряженные лица ближников и гридей.

– Опять на старую дорогу! – хмыкнул Тормар. – Вот год назад на этом самом месте я сидел, со Свенельдом еще толковали, идти ли на греков нынче летом или погодить.

– Уж три года как про это речь идет! – поддержал Кольбран.

– Еще при Олеге Предславиче года высчитывали! – воскликнул Острогляд. – Кончился старый Олегов договор или не кончился!

– Теперь его сама судьба кончила! – усмехнулся Мистина. – А судьбы, княже, ни пешему обойти, ни конному объехать…

Ингвар ухмыльнулся, укладывая в голове этот поворот. Дружина давно уже рвалась в поход на богатое Греческое царство. Русы пытались подружиться с греками и ради этого пошли войной на хазар. Но судьба указала им ненадежность греческой дружбы и развернула передним штевнем в обратную сторону. Поход на хазар в союзе с греками добра не принес, и теперь им предлагали в союзе с хазарами идти на греков.

Затаив дыхание, воеводы и гриди всматривались в его лицо, опушенное рыжеватой бородкой, в серо-голубые глаза, в которых удивление быстро сменялось решимостью, и ждали, что князь объявит им их судьбу.

У Эльги упало сердце и тут же вознеслось куда-то в немыслимую высь. Еще прежде, чем муж ее разомкнул губы, она уже знала, что он решил и что сейчас скажет.

– Не хотели цари с нами дружить по-хорошему, будем дружить по-плохому, – Ингвар поднял голову и обвел гридницу ожившим взглядом. – Олег Вещий нам путь к Царьграду проложил, и тем путем мы на новое лето к грекам в гости сами пожалуем. Кто со мной?

От бури криков едва не покачнулись резные столбы. Эльга прижала руки к лицу; все в ней бурлило, хотелось смеяться и плакать. Ее переполняли тревога, забота, печаль будущих разлук – и вопреки всему воодушевление, радость и гордость своим русским родом, стремящимся бесконечно идти вперед и расширять пределы полученного от предков мира.

Задыхаясь среди оглушительных криков и горящих решимостью лиц, она выбралась из гридницы наружу. Встала перед дверью, глубоко вдохнула свежий воздух осени…

Крики в гриднице к тому мгновению стихли ровно настолько, чтобы внутри смогли расслышать долетевший снаружи истошный женский вопль.

* * *

…Петух был огромный, наглый, пестрый и с большим красным гребнем. Я часто видел его во дворе, когда меня выводили погулять. Он мне сразу не понравился хозяйской повадкой и нахальным видом – будто это он здесь самый главный. Не помню, почему я оказался в тот раз сам по себе и кто за мной не уследил, но едва мы с ним встретились один на один, как дошло до драки. В свои два с чем-то года я был крупнее и тяжелее его, но он был опытнее и лучше вооружен.

Саму драку я запомнил плохо. Мать потом говорила, что, пока она ко мне бежала, кровь и перья так и летели во все стороны. Кровь была моя, а перья – его. Глаза мне застлало белое пламя ярости; я вцепился в своего врага обеими руками и рвал его, а он лупил меня крыльями и клювом, но мне было все равно: боли я не чувствовал. Один из нас точно не вышел бы из этой схватки живым, но тут кто-то схватил меня и поднял над землей – это была моя мать; чей-то большой и пыльный мужской башмак так пнул этого троллева петуха, что он отлетел через весь двор…