Наследница моря и огня - [62]

– Рэдерле.

То было не предупреждение, не осуждение, а просто ее имя, и она готова была расплакаться при этом.

Он наконец переступил порог. Просто одетый, на вид – безоружный, он беспрепятственно прошел среди молчаливых королей, завладевая вниманием то одного, то другого, то третьего. Темная бечева, скрученная из боли, ненависти и мощи, которая приволокла их всех в Ануйн, была отныне не внушающей ужас тенью чародейства, но чем-то, что они все приняли как должное. Глаза Моргона, перемещаясь с лица на лицо, отыскали Дета. Он остановился. Рэдерле, разум которой был отворен и уязвим, почувствовала, как воспоминание поразило его в самое сердце. Он снова зашагал. Медленно. Короли принялись беззвучно отступать от арфиста. Дет, не поднимая головы, казалось, прислушивался к последним шагам долгого странствия, которое началось для них обоих на горе Эрленстар. Когда Моргон поравнялся с Детом, тот поднял лицо, и борозды на нем выступили резко и безжалостно в солнечном свете.

Он ровно произнес:

– Так какие же основы правосудия почерпнул ты на горе Эрленстар из мозга Высшего?

Рука Моргона взметнулась и хлестнула арфиста по лицу тыльной стороной ладони с такой яростью, что даже Фарр заморгал. Арфист с трудом удержался на ногах.

Моргон проговорил голосом, охрипшим от муки:

– Я научился достаточно многому. У вас обоих. У меня нет охоты вести спор о правосудии. Мне охота тебя прикончить. Но поскольку мы в королевском зале и твоя кровь запятнает его пол, кажется подобающим объяснить, почему я ее проливаю. Мне надоела твоя музыка.

– Она прогоняла безмолвие.

– А что, нет на свете ничего другого, что прогоняет безмолвие? – Его слова беспорядочно запрыгали взад-вперед, отскакивая от стен и потолка. – Я достаточно истошно вопил на той горе, чтобы лишить безмолвия кого угодно. Основатель многому тебя научил. Тебя ни так, ни эдак не прошибешь. Остается твоя жизнь. Но даже здесь возникает вопрос: а ценишь ли ты ее?

– Да. Ценю.

– Ты бы никогда не стал молить о ней. Я молил Гистеслухлома о смерти. Он не внял мне. То было его ошибкой. Но у него хватило мудрости бежать. Тебе следовало бы начать бегство в тот день, когда ты привел меня к горе. Ты не дурак. И мог бы понять, что Звездоносец уцелеет там, где сгинет князь Хедский. Но ты остался, ты играл мне хедские песни, пока я не начал рыдать во сне. Я мог бы силой мысли порвать твои струны.

– Ты так и делал. Несколько раз.

– А тебе не хватило здравого смысла, чтобы бежать.

В глухом молчании зала возникло странное наваждение: будто они встретились наедине. Короли, с лицами, утомленными войной и напитанными горечью, казались не менее поглощенными, чем если бы им было явлено видение из их собственного прошлого. Дуак, Рэдерле это знала наверняка, все еще противился мысли об Основателе на горе Эрленстар; Руд больше не противился. Его лицо утратило всякое выражение. Он наблюдал за ними, то и дело глотая крик или слезы. Арфист, выждав немного перед тем, как заговорить, произнес:

– Нет. Я дурак. Возможно, я сделал ставку на то, что ты станешь преследовать хозяина и забудешь о слуге. Или даже на то, что, хотя ты утратил землеправление, мог бы не утратить некоторые из догматов Искусства Загадки.

Руки Моргона разомкнулись, но он удержал их.

– Что общего у бесплодных догматов никчемной школы с моей жизнью или твоей смертью?

– Возможно, ничего. Так, мелькнула мысль. Вроде моей музыки. Отвлеченный вопрос, который редко побуждает человека с мечом остановиться и задуматься. Скрытый смысл действия.

– Слова.

– Возможно.

– Ты Мастер. Так какие основы оказались достаточно прочными, чтобы ты сохранил свою приверженность догматам Искусства Загадки? Первая заповедь Основателя Лунголда: язык правды – это язык могущества; правды имени, правды сущности. Но тебе сущность предательства пришлась больше по вкусу. Кто ты, чтобы судить меня, если я нашел, что имена отмщения, убийства, правосудия – или как еще ты это называешь? – больше нравятся мне.

– Да, кто вправе судить тебя? Ты Звездоносец. И когда ты гнал меня, словно дичь, через Хел, Рэдерле приняла тебя за Гистеслухлома.

Рэдерле увидела, как Моргона передернуло. Руд, которому дыхание царапало горло, прошептал:

– Моргон, клянусь: догматы догматами, но если ты не убьешь его, я убью.

– Это, как я сказал, отвлеченный вопрос. В понятиях Руда о правосудии куда больше смысла. – Голос Дета был сух, утомлен, еле слышен.

Моргон, лицо которого исказила мука, заорал на него так, что от его крика вполне могли задрожать стены черных пещер в горе Эрленстар:

– Чего тебе от меня надо?!

Он коснулся воздуха близ себя, и большой меч со звездами обрел форму в его руке, взметнулся и расплылся, ярко сияя. Рэдерле поняла, что это может никогда не кончиться: арфист будет стоять безоружный и неподвижный, обратив лицо к занесенному мечу, перерезавшему солнечный свет, – а Моргон, играя могучими мускулами, – двумя руками держать меч, колеблющийся в равновесии в высшей точке подъема и готовый ударить. Затем глаза арфиста переместились на лицо Моргона. Дет прошептал:

– Им был обещан мирный человек.

Меч, странно задрожав, стал собирать в узлы потоки света из окон. Арфист стоял под резким краем тени клинка с привычным спокойствием, которое, как внезапно показалось Рэдерле, обладало смыслом более зловещим, нежели что угодно, что она видела в себе или в Моргоне. Этот бесконечный миг был невыносим, и у нее вырвался негодующий возглас; ее тут же потянул к себе Дуак. Но она не могла пошевелиться. Резкий свет змейкой пробежал вниз по клинку. Меч упал и звонко ударился об пол, брызнув синими искрами. Рукоять, качнувшись разок-другой, замерла. Звезды были обращены к камню.