Наследие Христа. Что не вошло в Евангелие - [32]
Встреча двух всегда стремится перерасти в лю бовь. А любовь не может остановиться на простом признании существования Другого. Поэтому и со держит христианская традиция — от апостола Иакова, до, например, Кьеркегора — столько гнев ных филиппик в адрес "просто веры", милостиво соглашающейся признать за Богом право на су ществование: "Что отделяешь ты веру от действия? Вера без дел мертва — мертвый дар приносишь ты Богу. Ибо, если любящая вера — некая вера души, что такое вера, не действующая из любви, как не труп бездушный? Хорошо чтишь ты Бога даром, издающим зловоние разложения! Хорошо умиротворяешь Его, убийца веры своей!" (Бернар Клервосский[130]).
Задача человека, как она опознается в Традиции, — вырасти за пределы мира. Бог призывает человека к "большему"; и, напротив, приемля грех, человек отказывается стать большим, чем он есть сейчас. "Не заблуждайтесь! Бог есть огонь, и огонь пришел, и Он бросил его на землю. И он обходит все, ища вещества, чтобы схватить его, то есть благого расположения и произволения, чтобы упасть на него и зажечь. А в тех, кого он зажег, он уст ремляется вверх, как большое пламя, и достигает до небес", — предупреждает преп. Симеон Новый Богослов[131].
Один англиканский каноник как-то сказал мне: "Англия, наверное, никогда не станет христианской страной. Мы, англичане, слишком консервативные люди, чтобы принять Христа". Знал ли он о словах аввы Алония из того же "Древнего Патерика": "Если бы не перевернул я всего вверх дном, не возмог бы выстроить здания души моей"? Вера — это и есть порыв души, перемешивающий "все", — "возопих всем сердцем моим к щедрому Богу".
И открывается странная вещь: Православие, самая консервативная из христианских конфессий, в своем ригоризме и исключительном почитании монашества сохранило более молодое восприятие Евангелия, нежели конфессии, более успешно ведущие "диалог с современным миром". Не случайно одно из святоотеческих толкований слова "церковь" использует воинские параллели: "Церковь () называется так потому, что вызвала () на бой чувственные удовольствия" (св. Мефодий Олимпийский; III век[132]).
Это бунтарское восприятие христианства пере дал Иван Бунин, сумевший сохранить в "Жизни Арсеньева" память о своих детских переживаниях: "Стал однажды старший брат Николай рисовать мое будущее — ну что ж, — сказал он, подшучивая, — и ты куда-нибудь поступишь, когда подрастешь, на службу, будешь служить, женишься, заведешь детей, кое-что скопишь, купишь домик, — и я вдруг почувствовал, так живо почувствовал весь ужас и всю низость подобного будущего, что разрыдался…". Так понимаемая детскость является одной из черт того человеческого облика, который формируется и передается в православном Предании.
Второе же следствие того, что человек меняется при прикосновении к нему Бога, состоит в том, что Традиция оказывается не передачей рассказов об этом преображении, а передачей самого преображения. Как бы ни были важны эти рассказы, но — по слову преп. Максима Исповедника — "Важнее быть, чем знать"[133].
Поскольку вера и Бог касаются не поверхности человека, но его сердца, то в Традиции происходит передача "сокровенного сердца человека" (1 Пет. 3, 4), "внутреннего человека" (2 Кор. 4, 16). Под коростой внешнего благополучия, за ак тивизмом внешнего делания жизненно важно за метить "внутреннего человека", которому тем тя желее дышать, чем суетливее человек исполняет свои социальные роли. Бунин в книге о Льве Толс том приводит одно замечательное свидетельство об этом "едином на потребу": "Как это никто не видит, что Толстой переживает и всегда переживал ужасную трагедию, которая заключается прежде всего в том, что в нем сидит сто человек, совсем разных, и нет только одного: того, кто может верить в Бога. В силу своего гения он хочет и должен верить, но органа, которым верят, ему не дано"[134].
С теми людьми, у которых, в отличие от Толстого, проявился этот "орган, которым верят", может произойти странная вещь. Человек, в котором свершилось рождающее событие Предания, уже преодолел грань нынешнего мира и грядущего. Преп. Симеон, говоря о человеке, всецело преображенном энергией Предания, полагает, что таковой может даже не заметить Дня Последнего — он "и думать не будет, что тогда только явился День Господень, потому что давно уже стал весь днем, светлым от сообращения и беседы с Богом. Те, которые сделались чадами света и сынами будущего дня, для тех никогда не придет День Господень, потому что они всегда с ним и в нем находятся"[135].
О том, сколь сердцевинное место занимает в православии созидание именно внутреннего облика человека, мы можем вспомнить словами преп. Серафима Саровского, напомнившего, что пост, молитва, милостыня — не главное в духовной жизни, а лишь средства для стяжания Духа. Мы можем обратиться и к мысли св. Феофана Затворника: "Внешний строй Церкви и все порядки — богослужебные, освятительные и дисциплинарные, не суть главное, а служат только к выражению, воспитанию и ограждению внутреннего нравственно религиозного строя христиан"[136].
Но где найти чертеж, материалы и силы, необходимые для этой "тонкой над человеком работы Церкви" (Климент Александрийский. Строматы, 7, 18)? Где найти инструменты, потребные для возведения той внутренней храмины, о которой русская поговорка говорит: "Храм не в бревнах, а в ребрах"? Человеку не дано воссоздать Церковь апостолов, он может лишь присоединиться к ней. Но для этого он должен прежде всего ее увидеть. Увидеть Церковь — значит увидеть людей, в которых сила Божия действует. "По тому узнают все, что вы Мои ученики, что увидят…".
