Наши времена - [28]

— Я не здешний, — объяснил Володя.

— Ага, понятно, с Верховины?

— Нет.

— Из Хуста, из Виноградова? — пытался угадать инвалид, осматривая Володю и его вещмешок, который был настолько тощим, что парень даже не посчитал нужным снять его с плеча.

— Я из Москвы.

— Из Москвы? Так мы же земляки. Из Москвы в Калинин идут электрички. Давай тогда знакомиться как следует. Меня зовут Николай Сергеевич, а попросту — Коля. Зови меня — дядя Коля.

— Меня зовут Володей.

— Вот и познакомились. Теперь давай зайдем, земляк, пропустим по кружке пива, что-то сухо в горле, — предложил дядя Коля так доверительно, что Володе неловко было отказаться, так же как раньше от сигареты.

Они поднялись со скамьи и пересекли дорогу. Инвалид с палкой и костылем сделал несколько огромных шагов, вернее прыжков, и оказался на тротуаре. Володя едва поспевал за ним. Они прошли мимо магазинов с большими витринами и свернули к большому темному, приземистому строению, которое находилось по соседству с роскошным павильоном цветов. Цветы еще были под замком, зато пиво уже вовсю пенилось, струясь из огромной бочки в полулитровые толстые стеклянные кружки.

— Наше почтение, Кларочка! — по-приятельски поздоровался дядя Коля.

— Здравствуйте, дядя Коля! — так же приветливо-радушно ответила Клара и, тут же подставив чистую кружку под краник бочки, с любопытством посмотрела на спутника дяди Коли.

— Сынок или племянник? — спросила она.

— Землячок. Налей ему тоже.

Володя отнес две кружки пива в дальний угол зала, где оказался пустой столик. Дядя Коля всыпал щепотку соли в пиво, Володя последовал его примеру, и оба выпили за знакомство.

— Недалеко отсюда, в горах, меня и ранило, — возобновил дядя Коля свой рассказ, начатый им в сквере. — Я, браток, можно сказать, провоевал с первого дня войны и где только не был. Был на Селигере, под Ржевом, форсировал Днепр. Здесь, в Карпатах, вроде больших боев не было, а только пули все равно свистели и, как говорится, строчил пулемет. Форсировать горную речку с гулькин нос — это, кажется, раз плюнуть, а и не заметишь, как закрутит-завертит тебя эта чертова речка, унесет течением. Орудовали в горах и бандеровцы. Вот гады, хуже всякой швали. Они расстреливали наших раненых. Мне повезло — вынес меня наш санитар. Он, бедняга, был вдвое меньше меня ростом. Из-за малого роста он не мог быть санитаром, но ему нравилась медицина. Лучшими минутами для него были те, когда наша рота утром выстраивалась и бойцы держали в руках перед ним свои вывернутые наизнанку рубахи.

«Санобработка!» — командовал он, как генерал, обнаружив в рубахе паразита. Был он из местных, закарпатский. Теперь здесь, в городе, живет его сестра. Звали его Якуб, и был он очень набожный. Часто становился под деревом и шептал молитву. Свинину не ел, и помню, одно время как раз случилось так, что у нас была одна свинина. Утром нам давали кашу со свининой, на обед борщ со свининой, и на ужин опять каша со свининой. Замечательно было… Хотя перед атакой нельзя много есть, живот не должен быть полным. Но солдаты не различают — перед атакой, после атаки, лишь бы давали. На войне, браток, едят не когда хочешь, а когда дают. Это тебе не у тещи. Застрянет где-то полевая кухня, и сутками видишь только сухой паек — кусок колбасы и банку консервов, одна банка — на двоих. Ну, значит, ели мы свинину, поправлялись, только Якуб свою долю отдавал товарищам, мне тоже отдал несколько раз. «Что ты будешь делать, Якубчик, — спросил я у него, — когда меня ранят и тебе придется вытаскивать меня с поля боя? Ведь не осилишь пяти пудов». — «Не беспокойся, — ответил он, — как-нибудь справлюсь и с таким верзилой…» И что ты думаешь? Когда меня ранило в ноги и я не мог тронуться с места, он меня спас, большое расстояние тащил на себе. Погиб он в Праге девятого мая, когда Германия уже капитулировала, но в Праге фашисты еще лютовали. Полегло там немало наших людей…

— В вашем полку не было лейтенанта… то есть младшего лейтенанта… Лифшица?.. — тяжело переводя дыхание, спросил Володя, едва дождавшись, пока словоохотливый дядя Коля закончит говорить.

— Лифшиц, Лифшиц… как его звали?

— Давид.

— Еврей?

— Еврей.

— В нашей роте было три еврея. Ну, Якуба ты уже знаешь. Еще у нас был один еврей-москвич, он-то уж ел свинину, подавай только. Жена часто присылала ему посылки, и он никого не обделял. За полчаса от посылки со шпиком оставался только пустой ящик. Тоже свойский парень был. То есть какой уж там парень, ему было под пятьдесят, ополченец. Ополченский полк, в котором он служил, влился в нашу дивизию, и смешались добровольцы с мобилизованными… И был у нас еще один еврей, а может, цыган, очень темнолицый, еще темнее тебя… Кем же он тебе приходился… Лифшиц? — спросил дядя Коля, заметив на лице у паренька выражение беспокойного, нетерпеливого ожидания. — Он твой родственник?

— Отец…

— Жив?

— Нет. Мне нужно найти его могилу.

За столиком на время воцарилась тишина.

— Возьмем еще по кружке пива, все что-то сохнет в горле. Кларочка! — хрипло крикнул инвалид на всю залу, подняв вверх два пальца.

Володя тем временем вынул из бумажника фотокарточку отца и показал ее дяде Коле.