Наши люди - [43]

Зыкина и политика -- тема тяжелая и противоречивая. Зыкиной трудно про это говорить. Людмила Георгиевна прошла путь от девочки, боготворившей Сталина, до "активной сторонницы реформ", которая на президентских выборах 1996 года агитировала за Ельцина.

"Я Зюганова знать не хочу, потому что он очень неискренний", -говорила она в интервью антикоммунистической газете "Не дай Бог!", -- такое решительное заявление она сделала в мае 1996-го -- когда Зюганов, как многим казалось, был без пяти минут президент. Она тогда многих этим удивила. Что, не ожидали такого от Зыкиной?

Да, в самом начале был Сталин, которого Зыкина "тогда, разумеется, боготворила", а теперь просит подробностей не выспрашивать, и мы не будем; несчастная любовь не терпит холодного любопытства чужих. Был Ленин, песни про которого она пела искренне и который для нее "был как икона, что ли". Был -- и есть -- ее друг Дмитрий Язов, которого она помнит еще майором, вместе с которым подписала один из путаных и расплывчатых -- там что-то было насчет порядка -- призывов августовских путчистов.

Она была беспартийная; но в партию просилась; ее не взяли, и после она этому радовалась. Здесь уместно дословно привести откровенный зыкинский рассказ из той же антикоммунистической газеты про то, как она собиралась в партию, а ее не взяли: "Я никогда не была в партии, хотя, как и многие люди моего поколения, в нее стремилась. Я трижды подавала заявление, но мне отказывали. Первый раз, когда я была секретарем комсомольской организации. Накануне я как раз развелась с мужем. Кроме того, не посылала на картошку скрипачей -- жалела их руки. Меня вызвали в райком комсомола и сказали: "Вы что, бережете пятый пункт?" Мне отказали. И из-за "пятого пункта", и потому, что посчитали меня морально неустойчивой, хотя, разойдясь с мужем, я еще целый год свою зарплату делила пополам: муж был болен. Второй раз меня попросили годик подождать. В третий раз я подала заявление, написанное тушью, -- меня попросили переписать. И тут я поняла, что Господу Богу неугодно, чтобы я была в партии".

Противоречивое отношение Зыкиной к политике объясняется, может, вот чем. Мать Зыкиной долго скрывала от дочки страшную тайну. И открыла ее только тогда, когда Людмила Георгиевна была уже взрослым человеком. Всю жизнь промолчать о том, что семья долгие годы скрывалась от преследований! Их раскулачивали три раза. Четырех дядьев Зыкиной по материнской линии расстреляли. Оставшиеся родственники сбежали из деревни и спрятались в Москве -- потому только и уцелели.

Да как же могла мать молчать? А чтоб спасти дочку. И Людмила была-таки спасена. Она ведь смогла стать великой артисткой. А знай она смолоду про все, разве пошла б в Колонный зал петь Сталину про Ленина?

Это -- жизнь... Россия

Не поверите, но у Зыкиной нет в России любимых мест и городов. Ей нравится на родине все, ну абсолютно все -- вплоть до черной полярной ночи в Амдерме. И даже более того -- безжизненные пустые льды, потому что там была советская станция "СП-6", где Зыкина выступала. Это скорее всего не рисовка, а часть не только образа, но и образа жизни тоже; едва ли удастся влюбиться до смерти в березки, когда вам удается находить прекрасное в Елисейских Полях и таким манером уже занимать часть территории души. Здесь как на войне: не видь в противнике в упор положительных качеств, а то промажешь. Или как в любви -- когда все чужие женщины (мужчины) кажутся абсолютно непригодными для интима, и это участникам любви не кажется слишком уж глупым. То есть любовь к родине, как и любая другая любовь, встречается бытовая, но попадается и безумная, в хорошем смысле слова (Ромео и Джульетта). Первая искусству неинтересна.

Отсюда, кстати, и особенное отношение Зыкиной к военным. Нет, это для нее не толстые тыловые прапорщики с казенной тушенкой и красными носами, но воины, защитники отечества. Представьте себе впечатлительную полудеревенскую девочку двенадцати лет, и 1941 год "с фашистской силой темною, с проклятою ордой", бедный госпиталь, где гнойные бинты идут в прачечную и после обратно в операционную, и она всерьез, не для забавы поет раненым -мальчикам-инвалидам, и сколько там было, по разным причинам, слез (их и ее).

Надо ж так повернуть жизни, что пятьдесят с лишним лет спустя Зыкина снова пошла петь по госпиталям! Опять увидев мальчиков-калек -- в госпитале Бурденко -- глазами уже не девочки, но бабушки, она опустилась на кровать и в сердцах зарыдала. Ей было, что называется, плохо. Это происходило не далее как 23 февраля 1995 года -- если кто помнит, тогда под Новый год как раз впервые штурмовали Грозный. Чечня ей вообще дорого стоила...

Опять про любовь к России, которая дошла у нее до гипертрофированных размеров: "Не хочу за границу, потому что Россию люблю". Как будто для заграничного вояжа непременно надо разлюбить родину!

Но и в загранице встречается иногда ей милое -- то, что списано было с нас: те же пионеры с галстучками посреди Северной Кореи.

Может, Зыкина смогла так раскрыться и стать великой женщиной главным образом потому, что ее способность испытывать высокие чувства -- куда выше среднего. Душевные ее фибры тоньше наших, но одновременно и крепче: она может отдаваться чувству, постоянно к этому готова и не боится, что это ее погубит. И таки не губит, несмотря на совершенно наркотический, смертельный накал этой редкой любви. Кроме того, она эти чувства способна выражать.