Нашествие - [20]

– О! Видите? Как в воду учёные люди глядели! Это было в 1903-м, тоже зимой. Немного они, правда, ошиблись, на десяток лет с небольшим. Так вот этот, который на Николая Васильевича был похож, до слёз доказывал, что в России быть парламенту и демократии. Лучше Англии будет, и Франции с Америкой. А другой, спокойный такой, степенный, всё его Фёдор Михайловичем крыл, Достоевским…

Анна понимающе кивнула.

– …он всё из «Бесов» цитировал. «Вы, – говорит, – мне Шатова напоминаете. Вы, – говорит, – как и он, – идеальное русское существо. Вас, – говорит, – вдруг поразила какая-то сильная идея и точно разом придавила собою, и, скорее всего, – навеки. И справиться с нею такие, как вы, не в силах, а веруете страстно. Вот ваша жизнь и проходит, как бы в последних корчах, под свалившимся и наполовину совсем уже раздавившим вас камнем». Это он так цитировал. «Какая, – говорит, – к черту демократия и парламент? Вы перейдите дорогу! А хотя вы её уже переходили!» Ну тут собрание, которое, будьте уверены, помнило побои приват-доцента и его сидение в околотке, конечно же покатилось со смеху. А приват-доцент тот, как бишь его звали?.. – Кузьма Ильич наморщил лоб. – Не помню, но уж больно был похож на Николая Васильевича нашего, Устрялова, покойника, спаси, Господи, его душу! Так вот, приват-доцент этот краснел и отдувался! А тот – дальше: «Перейдите через дорогу, а лучше отъедьте в Тверь или Калугу, посмотрите и посчитайте! Те, кому из наших соотечественников, из крестьян сейчас тридцать, как вам, или сорок, как мне, через пятьдесят лет будут иметь ещё только правнуков, в лучшем случае – праправнуков. И что они сумеют и успеют им дать? Культуру? Образование? И что они с этой культурой и образованием будут делать в этом вашем парламенте? Драться, пить и материться, потому что договориться между собой они не смогут. А там, где нет общественного договора, какая может быть демократия?»

Кузьма Ильич хлебнул из пустого стакана, поморщился и продолжил:

– Что тут, матушка, стало с нашим приват-доцентом! Покраснел, изошёл потом и как закричит: «А мы зачем? Мы должны обучить их самих, их детей и внуков! Вы сами-то, с какой целью Достоевского читаете? Только лишь для эстетического удовольствия? А если так, то зря… Не для вас он писал…» А профессор ему отвечает: «…А для вас! Вот я ещё вам процитирую, извольте! «…А между тем у нас…», то есть у вас, «…была одна самая невинная, милая, вполне русская, веселенькая, либеральная болтовня. «Высший либерализм», а «высший либерал», то есть либерал без всякой цели, возможен только в одной России. Уж если вы, уважаемый, хотите что-то сдвинуть с места, то под это нужна основательная экономическая и просветительская идея, и лет эдак на сто, а может, и того больше. Иначе русский мужик – а он был тысячу лет и ещё тысячу лет будет – придумает себе другого царя или другого тирана и будет от него тумаки получать и на него же молиться. И вам по шапке надаёт!» – Кузьма Ильич хмыкнул. – Так они, матушка, чуть до драки дело не доводили. И много раз так повторялось. А ещё просвещённые люди, а на деле так и вышло. Я потом на их собрания перестал ходить. – Он помолчал и добавил: – Не знаю, Аннушка, в красной России не был, а по слухам, опять же, вот как дело с Николай Васильевичем Устряловым-то вышло! Только не через пятьдесят лет, а ещё короче. Так-то вот!

– Он действительно арестован в Москве, полгода назад, это не слухи.

Анна и Тельнов обернулись, в дверях стоял Александр Петрович уже без пальто и шапки и в домашних туфлях.

– Сашенька! А мы и не услышали, как ты вошёл!

Он прошёл в спальню и стал переодеваться в домашний костюм, Анна зашла за ним и увидела, как ей показалось, в глазах мужа тревогу.

– Что-то случилось? – спросила она и присела на краешек стула. – Что-то на службе?

Анна Ксаверьевна редко спрашивала об этом, но сейчас у неё заскребло на душе.

Александр Петрович посмотрел на неё и спокойно ответил:

– Да в общем всё в порядке! Беженский комитет тихо умирает, а жалко, мы всё-таки, как можем, помогаем людям.

– А Бюро?

– Бюро, Анни, создано не для этого! Бюро – это ширма, а на деле…

Анне Ксаверьевне очень хотелось спросить, это ли тревожит Александра Петровича, но она терпеливо ждала.

– Ты поужинаешь?

Александр Петрович неспешно переоделся, подошёл к жене и поправил ей прядку, она всегда непослушно выбивалась.

– Ужинать не буду, с японцами поужинал, пригласили, а чаю попью.

Анна больше ничего не спросила, поднялась и пошла в гостиную.

Александр Петрович посмотрел ей вслед, ему действительно было не по себе, и он видел, что ей передалась его тревога.

За чаем все молчали. Кузьма Ильич несколько раз набирал воздуха, порываясь что-то сказать, но сдерживался, молчание нарушил Александр Петрович.

– Я невольно подслушал ваш разговор. – Он задумчиво разминал папиросу. – Мне тоже не всё нравится, что у нас здесь происходит, но тут японцы – жандармерия, там, в России, – НКВД. Кстати, и здесь – НКВД. Он долгим взглядом посмотрел на Кузьму Ильича. – Что-то и те и другие затевают. Приходится быть осторожным, особенно в рассуждениях вслух… – Он снова смотрел на Тельнова, тот хотел что-то сказать, но опять промолчал. – Даже дома! – подытожил Александр Петрович. – Японцы разбираться не станут. А мысли правильные – ситуация не становится лучше и, скорее всего, будет хуже.