Наше житье - [18]

Устало и раздраженно покрякивая, тащат такси целующиеся парочки в нитяных перчатках и хороших шляпках (или наоборот). И в их руках умирают потерявшие имя и облик цветы.

По кротовым коридорам гудят-гремят последние метро. Качаясь на ногах, выползают из дыр земных усталые, сонные люди.

Они как будто на что-то надеялись сегодня утром и надежда обманула их.

Вот отчего так горько оттянуты у них углы рта и дрожат руки в нитяных перчатках.

Или просто утомила жара и душная пыль…

Все равно. Воскресный день кончен.

Теперь — спать.

* * *

Наши радости так похожи на наши печали, что порою и отличить их трудно…

Тоска

Маленький фельетон

Не по-настоящему живем мы, а как-то «пока»,

И развилась у нас по родине тоска,

Так называемая ностальгия.

Мучают нас воспоминания дорогие,

И каждый по-своему скулит,

Что жизнь его больше не веселит.

          Если увериться в этом хотите

Загляните хотя бы в «Thе Kitty»,

Возьмите кулебяки кусок.

          Сядьте в уголок,

Да последите за беженской братией нашей,

Как ест она русский борщ с русской кашей.

Ведь чтобы так — извините — жрать,

          Нужно действительно за родину-мать

          Глубоко страдать.

И искать, как спириты с миром загробным,

Общения с нею хоть путем утробным.

* * *

Тоскуют писатели наши и поэты,

Печатают в газетах статьи и сонеты.

          О милом былом,

          Сданном на слом.

Lolo хочет звона московских колоколен,

Без колоколен Lolo совсем болен,

Аверченко, как жуир и фант,

Требует — восстановить прежний прейскурант

На все блюда и на все вина,

Чтобы шесть гривен была лососина,

Два с полтиной бутылка бордо

И полтора рубля турнедо.

          Тоже Москву надо

          И Дону-Аминадо.

Поет Аминадо печальные песни:

          Аминадо, хоть тресни,

          Хочет жить на Пресне.

А публицисты и журналисты,

И лаконичны, и цветисты,

Пишут, что им нужен прежний быт,

Когда каждый был одет и сыт.

(Милые! Уж будто и в самом деле

Все на Руси, сколько хотели,

          Столько и ели?)

* * *

У бывшего помещика ностальгия

Принимает формы другие:

Эх-ма! Ведь теперь осенняя пора!

Теперь бы махнуть на хутора!

Вскочить бы рано, задолго до света,

Пока земля росою одета,

Выйти бы на крыльцо,

Перекинуть бы через плечо ружьецо,

Свистнуть собаку, да в поле

За этими, ушатыми… как их… зайцы, что-ли?..

          Идти по меже. Собака впереди.

          Веет ветерок. Сердце стучит в груди…

Вдруг заяц! Ту-бо! Смирно! Ни слова!

          Приложился… Трах! Бац! Готово!

          Всадил дроби заряд

          Прямо собаке в зад.

А потом, вечерком, в кругу семейном чинном

Выковыривать дробинки ножом перочинным…

* * *

Ну что же, я ведь тоже проливала слезы

По поводу нашей русской березы:

«Ах, помню я, помню весенний рассвет!

Ах, жду я, жду солнца, которого нет…

Вижу на обрыве, у самой речки

Теплятся березыньки — божьи свечки.

Тонкие, белые — зыбкий сон

Печалью, молитвою заворожен.

Обняла бы вас, белые, белыми руками,

Пела, причитала бы, качалась бы с вами…»

* * *

А еще посмотрела бы я на русского мужика,

Хитрого, ярославского, тверского кулака,

Чтоб чесал он особой ухваткой,

Как чешут только русские мужики, —

Большим пальцем левой руки

Под правой лопаткой.

Чтоб шел он с корзиной в Охотный ряд,

Глаза лукаво косят,

Мохрится бороденка

— Барин! Купи куренка!

— Ну и куренок! Старый петух.

— Старый?! Скажут тоже!

Старый! Да ен, може,

На два года тебя моложе!

* * *

Эх, видно, все мы из одного теста!

Вспоминаю я тоже Москву, Кремль, Лобное место…

Небо наше синее — синьки голубей…

На площади старуха кормит голубей:

«Гули-гули, сизые, поклюйте на дорогу,

Порасправьте крылышки, да кыш-ш… Прямо к Богу.

Получите, гулиньки, Божью благодать

Да вернитесь к вечеру вечерню ворковать».

         …Плачьте, люди, плачьте, не стыдясь печали!

Сизые голуби над Кремлем летали!

* * *

Я сегодня с утра несчастна:

Прождала почты напрасно,

Пролила духов целый флакон

И не могла дописать фельетон.

От сего моя ностальгия приняла новую форму

И утратила всякую норму,

Et ma position est critique.

Нужна мне и береза, и тверской мужик,

И мечтаю я о Лобном месте —

И всего этого хочу я вместе!

Нужно, чтоб утолить мою тоску,

Этому самому мужику,

На этом самом Лобном месте

Да этой самой березой

Всыпать, не жалея доброй дозы,

Порцию этак штук в двести.

               Вот. Хочу всего вместе!

Карандаш

В Совдепии совсем нет бумаги. Не на чем печатать пресловутые декреты.

Многого там нет. О многом должно быть уже и забыли.

Помню я одну из последних радостей моего совдепского жития: мне подарили карандаш. Самый простой карандаш Фабера номер второй.

Но тогда это была уже большая редкость, давно не виданная.

— Какая прелесть! — говорила я, рассматривая подарок. — Какое чудесное душистое красное дерево! А графит, смотрите, какой ровный: ровный, круглый — точно он таким рождается.

— Это не графит, а свинец, — поправил подаривший.

— Разве? А по-моему графит…

— Не знаю. Мы ведь вообще ничего не знаем. Вот, может быть, видим эту штуку последний раз. Всю жизнь была она с нами, каждый день вертели ее в руках и почти не видели. И называется так диковинно — «карандаш». Что за «карандаш» такой? Откуда такое слово? Никто, вероятно, и не знает. Вот жил такой карандаш всю жизнь с нами. И не замечали мы его. А какой красивый — ровный, шестигранный, полированный, удобный, приятный. В сущности, мы, наверное, каждый раз испытывали удовольствие от общения с ним. Тайное, неосознанное и неотмеченное. Как мы вспомним его, когда его не будет? Была такая чудесная палочка с непонятным названием. И ничего мы о ней не знали, кроме того что она «карандаш». А кто ее выдумал, из чего сделал, почему так назвал — ничего не знаем и не вспомним. Телеграфы и телефоны, и машины, и паровозы — этого мы не забудем. Это так называемые большие «чудеса современной техники». Как их забудешь — они мир двигали. А вот бумага — простая писчая бумага — задумывались ли вы когда-нибудь над нею. Из чего она сделана?