Наше величество Змей Горыныч - [22]

– И точно! – с преглубоким облегчением выдохнул Дворцовый. – А кто же тогда скотий бог-то получается?

– Да царевич наш, Власий, – ответил Домовик, помрачневший, словно туча грозовая. – Я в уголке сидел, когда младенцы царские народились, только отвернувшись, ибо скромный. И видел я, как птица в окно влетела да Власа-царевича Нениле-покойнице и подложила под бочок. А еще, брат Дворцовый, замечал я за царевичем нашим странности непонятные. Шибко уж скотина разная да зверье неокультуренное его слушаются. Да сам он в обличье любой живности влезть может. Надо будет весть послать в Ирий, сообщить о том.

– Побойся Рода, Домовик! – Дворцовый даже отшатнулся от собеседника. – Неужели сердце в тебе окаменело навсегда и безвозвратно?! Ты ж Власия с рождения присматриваешь да обихаживаешь. Да как же ты его самолично в неизвестность подталкивать могешь? Жестоко енто, брат, ибо бесчеловечно!

– А я в человеки и не набиваюсь, да и не человек я вовсе, а домовой. А держать парня в тесных людских правилах, по-твоему, человечнее будет?! А ежели ему рамки те – как клетка малая?! И растет он в клетке той да уродуется, ибо столько места, сколько для его божественной сущности надобно, среди людей не предусмотрено? И это как, по-твоему, будет?!! Любовь великая? Жизни лишать за-ради того, чтоб собственному спокойствию потрафить?!! Вот что, ежели хошь, осуждай меня, но весть я пошлю однозначную, ибо не о своем спокойствии думаю, а об счастье Велесовом да о предназначении его высшем. – После слов этих подозвал Домовик ласточку, шепнул ей что-то и надолго умолк, наблюдая, как та взлетела под небеса и скрылась за лесом. – А ты о своих родительских чувствах не думать пробовал? – спросил Домовик, отвлекаясь от невеселых дум. – О змееныше ты думал? Как ему в тесноте дворца хрустального живется, думал?

– Так ведь когда мы границы те дозволенного ограничиваем, – с жаром возразил Дворцовый, – так тем самым и безопасный мир для ребенка очерчиваем!

– Эх, тьма ты необразованная, хоть и педагогикой своей потрясаешь, – сердито проворчал Домовик. – Так границы те расширять надо по мере надобности, по мере роста дитячьего, а не сужать, как ты это делаешь! Дите растет, и пространство его жизненное вместе с ним расти должно.

– Но не до бесконечности же! – возразил Дворцовый.

– До нее самой, – уверенно ответил Домовик. – Ибо нет предела жизни. А пока ты будешь своего змееныша аки дите малое опекать, будет он у тебя беспомощный, ибо неприспособленный.

– И то верно. Я тут подумал, что-то меня беспокойство измывает до самого нутра, кабы чего плохого с моим сыночкой не приключилося! – вдруг всполошился Дворцовый и резво вскочил на ноги, но остановился, почувствовав что-то недосказанное. Он с минуту размышлял, потом, обиженно поджав губы, задрал голову вверх, изображая оскорбление.

– Ну чего опять не так? – устало поинтересовался Домовик.

– Ты моего сыночку свиночкой назвал! Ты кого свиньей обозначил?! Ты сына моего свиньей обозначил?! Изверг ты, потому как бессердечный!

Домовик ничего не ответил, только крякнул с досады.

А Дворцовый сорвался с места и припустил в знатный галоп, совершенно несвойственный нормальным домовым. Домовик только качал головой вслед родственнику да поругивался. И в его душе было большое сочувствие к змеенышу.

Не зря так волновался Дворцовый, не зря беспокоился. Сердце его родительское беду верно предсказало.

Змей Горыныч, соскучившись в одиночестве, совсем захандрил. И умные книжки к тому времени ему изрядно опостылели. Не всему Горынычу, следует заметить ради справедливости, а двум головам его – средней и левой. Тем, что звались Старшим и Озорником. Что касается правой головы, которая считалась младшим братом и звалась Умником, так будь на то его единоличная воля, он бы библиотеки и не покидал вовсе. Так бы и закопался в ворохи многовековой премудрости.

Та голова, которая себя Старшим называла, решила вылазку на балкон устроить, строго-настрого запрещенную воспитателем.

А Озорник просто хотел спать, что, собственно, и привел в немедленное исполнение.

– Нельзя, Старшой, тятенька ругаться будет!… – мечтая вернуться в библиотеку, заныл Умник.

– Тятенька всегда ругается, – сказал Озорник, но глаз не открыл.

– Ты уже просыпайся, – прорычал Старшой. – Спишь себе, а мы таскай тебя за собой!

– Не надорвись, – хихикнул Умник, – сам управление организмом экспроприировал, а теперь возмущаешься. Кстати, мне бы тоже хотелось узнать, зачем тебе приспичило на балкон?

Старшой ответил, только когда вышел под яркое солнышко и уперся лапами в хрустальные перила.

– Летать учиться будем, – прорычал он, жадным взглядом окидывая окрестности.

– Я категорически отказываюсь и попрошу меня в авантюры не втягивать! – завопил Умник и отпрянул. – Эти летательные варианты чреваты летальным исходом!

– А мне эта тема очень даже импонирует, – отмел возражения Старшой.

– А вы где таких слов ругательных нахватались? – поинтересовался Озорник и потянулся спросонья.

И поскольку команды организму получились неслаженные, а со стороны Умника даже панические, то не справился Горыныч с управлением организмом и сорвался с балкона. Кувыркнулся он и полетел вниз, до полусмерти перепугав пролетевшего рядом сокола. Тот от удивления тоже перестал махать крыльями, в свободном парении наблюдая столь забавную и непонятную картину. Горыныч вопил всеми тремя глотками, причем на разные голоса, а сквозь ор еще и ругань прослушивалась. Тело Змея дергалось, лапы отвешивали мощные шлепки по крайним головам, отчего Змей начинал кувыркаться еще сильнее.