Наше падение - [24]

Или все это было притворством? «Все ради семьи…»

— Ты должна вернуться, Керен. Пока ты это не сделаешь, ничего не вернется на круги своя. Мы продолжаем жить в том же доме, но все порознь. Мы больше не семья.

Это была правда, и Джейн с ужасом с этим согласилась. Все были столь вежливы и милы друг к другу: «Передай, пожалуйста, соль… Какая замечательная блузка, Джейн… Прекрасный табель, Арти…» — что уже совсем не напоминало старые добрые времена, когда в семье все спорили, будь то о времени, когда нужно возвращаться домой, чтобы не быть наказанным, о посредственных оценках в табеле, присланном из школы по почте, о том, кто одел и чей свитер. Теперь все обращались друг с другом так, будто каждый был сделан из стекла, будто рассыплется на мелкие осколки от чуть более грубого слова.

Джейн так и не вошла в палату, оставив мать одну с ее печальным монологом. Вместо этого она вернулась обратно в часовню.

Бадди вскрыл письмо, которое на самом деле письмом не было. Он не стал разрывать конверт, а лишь аккуратно надрезал край кухонным ножом, делая это не спеша, чтобы оценить на вес содержимое. На самом деле он знал, что лежит внутри — чек, который отец высылал ему раз в неделю. Двадцать пять долларов. Что было вдвое больше, чем Бадди получал на карманные расходы, когда отец жил с ними. В конверте не было больше ничего, и Бадди всегда делал вид, что не разочарован. «Да ну его», — пробормотал он, смяв конверт и отбросив его в сторону. «Да все это к… и чек тоже».

Почему каждую неделю он надеялся, что кроме чека в конверте будет какая-нибудь записка от отца? Он был бы рад нескольким словам, написанных нелепым почерком на обрывке мятой бумаги. Но в конверте были только деньги. Двадцать пять долларов. Этого хватало на выпивку. Но… но что? Он не знал.

Отец не обещал, когда появится дома. Он поспешно, впопыхах складывал одежду, хмурясь и почесываясь, если что-то было ему слишком мало. Он продолжал повторять: «Извини. Извини за то, что причинил тебе, Бадди». Он бросал в чемодан каждую рубашку, сминая ее, чтобы сберечь в нем место. «Расскажи Ади, как мне жаль об этом». Ади отказалась с ним разговаривать. Она заперлась в комнате и не открывала, если он пытался к ней войти.

— Каждую неделю я буду посылать вам деньги. Извините за то, что это будет в письме…

«Извините… простите… мне жаль…»

— Разве мы не будем иногда собираться все вместе? -

спросил Бадди.

— Конечно, обязательно, — ответил отец, продолжая упаковывать вещи. Это не звучало убедительно и больше было похоже на «нет, никогда». Наблюдая за тем, как отец застегивал разбухший чемодан, Бадди понял, что всю прожитую жизнь он провел под одной крышей с человеком, которого вовсе не знал. Отец для него всегда был «Отцом». С заглавной «О». Он делал все, что должен был делать отец: уходить на работу и возвращаться к ужину домой, бросать Бадди мяч на заднем дворе, чтобы тот отбивал его битой, и ходить с ним и Ади в церковь или на салют в День Независимости, дремать и просыпаться от собственного храпа с большими от удивления глазами, не осознавая, где он находится. Он ненавидел сидеть за рулем: в дальних поездках, если он ехал со всеми, за рулем всегда была мать. «Мой дремлющий мальчик», — нежно и любя она называла его.

От былой нежности не осталось и следа. Брошенная мать, и чек на двадцать пять долларов в конверте. Был отец и сплыл.

Дважды он звонил отцу в офис и слышал много всяких «Извини, я занят… Может, на следующей неделе… Я тебе позвоню…»

Он так и не позвонил, но чеки продолжали приходить. Чеки, в которых было то, на что можно было что-нибудь купить выпить — покрепче, чтобы легче было не вспоминать об отце.

И вот он разглядывал еще один чек, с той же подписью, которую когда-то он видел у себя в табеле в подтверждение того, что родители с успеваемостью сына ознакомлены. Мать расписалась у него в табеле на прошлой неделе. Вдруг придя в ярость, он подумал: «Ведь, можно отослать ему чек обратно. Пусть знает, что за деньги меня не купить».

Бадди не заметил, как письмо оказалось на столе у матери в комнате. В его руках была шариковая ручка. На конверте он написал имя отца и адрес конторы, в которой тот работал. Разорвав еще один лист писчей бумаги, лежащей тут же, на столе, он еще раз попытался что-нибудь написать. Взвесив все, что он хотел высказать, он решил, что вернувшийся чек уже сам по себе расскажет о многом. В ящике стола он нашел небольшой блокнот с тиснеными страницами, вырвал одну из них и вложил в конверт, затем облизал клейкий край клапана и аккуратно расправил пальцами. Взглянув на письмо еще раз, он с облегчением вздохнул: «Лучше что-нибудь сделать, чем бездействовать».

Он заглянул в кошелек: там лежали три мятые однодолларовые купюры. Покупать алкоголь в его возрасте было не только противозаконно, но и не по карману. Гарри познакомил его с одним бездомным, околачивающимся в центре города. Бродяги называли его «Мякишем». Он был небрит, с мутными глазами, повсюду таскал за собой тележку из супермаркета. Она была переполнена старым тряпьем, картонными коробками. Что в них было, Бадди даже не пытался узнать. Когда Мякиш с кем-либо разговаривал, то он выплевывал слова и вяло перемещался с места на место. При всем этом в своем деле Мякиш был преуспевающим бизнесменом. Независимо оттого, что было в бутылке, он продавал ее за пять долларов. Когда Бадди подходил к нему, то Мякиш вяло оценивал подлинность купюр, а затем, будто фокусник, неизвестно откуда извлекал бутылку спиртного. Даже, если Бадди спрашивал маленькую пинтовую бутылку, предлагаемую в ликерных магазинах, как подарочную добавку к более крупной покупке за цену ниже четырех долларов, то Мякиш сдачу не возвращал, что подталкивало Бадди покупать у него бутылку в четверть галлона за пять долларов.