Наша улица (сборник) - [25]

Отца я крепко любил, однако нисколько его не боялся.

К матери я испытывал не просто любовь, мое отношение к ней больше походило на обожание, смешанное со страхом.

Это обожание стеной стояло между мной и матерью и не допускало ни малейшей нежности с моей стороны, хотя я всем существом жаждал материнской ласки.

Мое детское воображение всегда рисовало мать с предостерегающе поднятой рукой: "Не слишком близко!"

Мать никогда не повышала голоса, не злилась ни на своих, ни на чужих. Когда что-нибудь было ей не по душе, она хмурила свои густые, сросшиеся у переносицы брови и тихо, но как-то особенно веско говорила:

- Так не годится.

А в более серьезных случаях:

- Фу, противно!. . Это не дело...

Тут она не знала различия между чужими людьми и собственными детьми.

На детей ее скупые слова действовали сильнее, чем окрики отца.

О матери все были высокого мнения:

- Зелда - умница!

- Еще бы! Башковитая женщина!

- Мужской ум! Светлая голова!

- Ничего не скажешь, дельный человек эта Зелда.

Такие отзывы о матери мне случалось слышать в то время, когда я не был еще способен по-настоящему их оценить.

Статная, величавая, всегда спокойная и сдержанная, она одним своим видом внушала к себе уважение.

В платье, окаймленном бархатным воротничком у шеи и бархатной бахромой у подола, в черном атласном бурнусе зимой и в черной шелковой пелерине летом, она в субботние дни ступала по улицам так спокойно и гордо, словно ей принадлежал весь город.

По приветствиям, которыми встречали мою мать самые уважаемые жители города, я догадывался, что она здесь не из последних, и незаметно для себя преисполнялся уважением к собственной персоне.

Однако в полном своем величии мать представала передо мной по субботним вечерам у "большого самовара".

У нас два самовара; один просто самовар на двадцать стаканов и второй так называемый "большой самовар" - на шестьдесят стаканов.

Большой самовар значителен не только своей вместимостью, но и той ролью, которую он играет в нашем доме.

Просто самовар ставят каждый день по утрам и вечерам, пить из него чай - самое обыкновенное дело, такое же, как завтракать или ужинать. Он водворяется на стол в пять часов утра, когда встают отец с матерью, и остается там до тех пор, пока не напьется чаю моя средняя сестра, прозванная "эмансипацией": она читает книжки до поздней ночи и спит до полудня. Самовар несколько раз доливают и досыпают в него углей, каждый пьет чай когда угодно и сколько угодно. Порой рано утром забежит соседка обварить кипятком сухарик для ребенка или сосед заглянет, чтобы стаканчиком горячего чая, "если найдется у вас", смыть с души сон.

Большой самовар ставят только в торжественных случаях, преимущественно к исходу субботы.

Мать говорит, что суббота - это единственный день, когда она чувствует, что живет еще на свете. В остальные дни недели она не живет вовсе. Лежа в соседней комнате в своей кроватке, я слышу, как мать по вечерам жалуется отцу, что она задыхается, не знает, как обернуться, ее съедают проценты, что "кровопийца доведет нас до сумы".

Мне жалко мать, хотя я и не могу себе представить, как она задыхается и как ее съедают проценты. Что же касается кровопийцы - это для меня реальное существо, из плоти и крови, и я ненавижу его всей силой ненависти, которую способно вместить детское сердце.

Кровопийца - это ростовщик реб Шабсе. Мать берет у него деньги под проценты.

Матери приходится иметь дело и с другими ростовщиками, но реб Шабсе, знаю я, хуже всех.

Каждую пятницу, из недели в неделю, мать посылает меня к реб Шабсе отнести часть долга с процентами. И каждый раз я смотрю на него с таким любопытством и страхом, как будто вижу его впервые.

Высокий, тощий, с длинными худыми ногами в мягких туфлях и белых чулках до колен - единственный, кто носил туфли и чулки в нашем белорусском миснагедском городе [Миснагеды - противники хасидизма, религиозьо мистического течения у евресв.], - с длинными вьющимися пейсами, с вытянутым острым носом над выдавшимся подбородком, украшенным козлиной бородкой, и с глазами, глубоко запрятанными под густыми, косматыми бровями, реб Шабсе представляется мне не то крокодилом, не то ястребом, не то сказочным зверем - "пипернотером" или чудовищным змеем, то есть одним из тех страшилищ, с которыми я знаком по библейской "зоологии".

Рал сваривает реб Шабсе плаксивым голосом и сильно гундосит.

- Гчей это гмальчик? - спрашивает он каждый раз, хотя видел меня неоднократно и прекрасно знает, кто я... - Гкажется, гсынок Зелды?.. Ну-ну, подойди-ка сюда, покажи-ка, любопытно, гчто ты там гпринес?

Я застываю на пороге и широко раскрытыми глазами смотрю на белые рукава его рубахи, из которых высовываются худые длинные руки. Эти руки тянутся ко мне, вытягиваются все больше и больше, вот-вот, кажется, они схватят меня костлявыми пальцами.

Против желания я отступаю к двери.

- Ну, ну, не пугайся, я тебя не съем, гсохрани бог.

Давай деньги.

Реб Шабсе берет у меня узелок с серебряными монетами и передает его жене:

- На, Неха, проверь.

Неха считает деньги и протягивает их мужу:

- Правильно, пять рублей долга и три пятиалтынныхпроценты.