Наша Рыбка - [41]

– Что?

– Ты дашь мне что-нибудь надеть?

Я мгновенно вспомнил о белой майке, в которой у Пети дома спала Ясна.

– Нет, – ответил я.

– Ты сказал нет?

– Я уже сплю, хватит мне мешать! Сейчас и Олю разбудишь!

– Игорь, дай мне, пожалуйста, что-нибудь надеть, – повторила Иришка. – Мне не в чем спать.

– Спи голая, – буркнул я и улыбнулся в одеяло, чего она, естественно, не видела.

– Мне-то все равно! А вот как ты на это отреагируешь?

– Уж как-нибудь. – Мне сначала стало смешно, а потом я подумал: «Ну и плевать, если завтра Ясна уйдет от нас или останется с Петей. Что в моей жизни изменится? Ничего. Я закончу вуз. Поступлю в аспирантуру. А может, и не поступлю. Если не поступлю – подам документы в какой-нибудь университет в Италии. Потом найду себе работу. Может, и не самую высокооплачиваемую, но зато хорошую. И будет итальянское солнце, Средиземное море или эта бешеная Москва… Будут картины, музеи, выставки, книги – вечно, всю жизнь. Потом я, наверное, женюсь на итальянке, и будут у меня, может, дети. И тогда мы станем вместе путешествовать. Все отлично и бессмысленно… даже страшно, как бессмысленно… так бессмысленно, что хочется прямо сейчас удавиться».

Возле матраса я нашарил свой телефон, снова забрался под одеяло и написал в заметках:

«Каждому человеку нужен в жизни союзник. Не друг, не любовник, не жена или муж, а союзник. И неважно, кто это – отец, мать, сестра или брат, девушка или просто сосед с третьего этажа. Нет союзника – нет ничего».

И перед тем как уснуть, я вдруг понял: Ясна завтра не придет.

Глава десятая

Но нет, я так и не смог привыкнуть к этой непредсказуемости. Я даже вздрогнул, когда увидел ее в другом конце перрона на станции «Тверская». По всем расчетам это не могла быть она – она точно не должна была приходить.

Петя все время шел рядом, молчаливый и безучастный, но почему-то он улыбнулся мне в метро, чем привел меня в состояние панического бессилия. Мне и так было хреново. Ночью я проснулся от того, что рука Иришки шарила у меня в трусах. Несколько секунд я не осознавал, что происходит, и, только когда ее пальцы сжали мой член, подскочил на матрасе. Теперь, конечно, я представлял, что посылаю Иришку громко и матерно, но в тот момент я просто отпихнул ее и перевернулся на другой бок. Она сверкала своими дурацкими сиськами (оказалось, что и вправду решила спать голой) и таращилась на меня.

Из глубин подземки мы вышли на поверхность. Древняя Москва была непоэтична. И дело не в зиме, не в снеге, уже грязным падающим с неба, не в скудной серости зданий – поэзии здесь не водилось уже давно, ни зимой, ни летом, – все было продано в неведомые руки, отдано под власть других ценностей и других искусств.

Мы остановились между Пушкиным с белой снежной головой и бывшим кинотеатром «Пушкинский». Где-то рядом неприятно шелестела и гулко хлопала надорванная ветром афиша. Сам сквер был заставлен новогодними декорациями. Мимо проносились автомобили дорогих и редких марок, в основном черные. В холодном дневном свете можно было разглядеть мельчайшие детали на лицах друг друга – у Ясны на носу было несколько веснушек, а яркая радужка синего глаза к зрачку становилась зеленоватой и выпукло отражала наш привычный мир.

– Ну? – спросил Петя.

Я затаил дыхание и подобрался, как будто она должна была объявить победителей Олимпийских игр, в числе которых мог оказаться и я.

Я бы хотел передать ее манеру говорить, те особенные, едва уловимые движения ее лица, которые заставляли меня волноваться, нервничать, что-то выдумывать, но боюсь, что описание таких качеств подвластно разве что писателям, и потому вряд ли что-то у меня получится. Попытки не будет.

– Вы можете провести со мной этот день? Даже если это будет наш последний день вместе?

Я выдохнул – не облегченно, нет, но выдохнул и даже смог увидеть на улицах нелюбимого города рассыпающееся на грани солнце: оно было в витринах, заливало праздничные улицы, полуденные зимние крыши. Ощущение было такое, будто где-то заиграли вальс из «Щелкунчика».

Мы отправились проводить вместе день.

Поначалу держались скованно, задавали дежурные вопросы, и, когда мы обращались друг к другу, голоса наши заметно вздрагивали: Ясне словно было неудобно за вчерашнее, а нам – и за вчерашнее, и вообще за все.

Воронцов стал сыпать занимательными историями: об окружающих нас памятниках, о театрах и их создателях. Мы преодолевали параллели и перпендикуляры улиц, и на каждой было что-то, про что Петя мог рассказать; у него в памяти хранились целые книги по истории, он хорошо помнил даты и названия, архитекторов и правителей и почти всегда легко узнавал, когда было построено то или иное здание. Мои же робкие попытки поддержать разговор он сводил в шутку. Ясна заливалась от смеха.

За это я повел их в дорогую кофейню – осознанная месть Воронцову: я мог платить за девушку, он – нет.

И там я, глядя не в глаза Пете и Ясне, а на потолок, увешанный сотнями золотых гирлянд-лампочек, сказал:

– Время уходит, и ты сейчас скажешь, что тебе нужно домой. Давай поговорим про нас.

Давай поговорим. «Щелкунчик» кончился, настало время «Весны священной». Ты наша великая жертва. Танцуй!