Наш Современник, 2006 № 01 - [17]

При слове “жучки” что-то неприятное шевельнулось в памяти Звонарева, но он так и не смог сразу вспомнить, что именно.

— В связи с этим анекдот, — продолжал без остановки “Ленин”. — Выползают из дерьма два червяка, отец и сын, и сын говорит отцу: “Папа, оказывается, мир так прекрасен: светит солнышко, зеленеет травка, цветут деревья, — почему же мы живем в дерьме?” “Потому что родину не выбирают, сынок”, — отвечает отец.

Света хихикнула. Звонарев и Константин молчали.

— Это мерзкий анекдот, — сказал Алексей.

— Да? — опешил “Ленин”. — Да, не стоило, наверное, при девушке — о дерьме…

— Да не в дерьме дело, а в том, с чем оно сравнивается. Мне один наш студент, восточный немец, рассказывал, что когда он ехал поездом к нам, то так волновался, что от самого Бреста, от границы, не мог уснуть. Все повторял про себя: “Я в России”, “Я в России”… Для него Россия не “дерьмо”, а великая, мистическая, загадочная страна. А ты анекдоты такие рассказываешь…

— Так он, немец этот, наверное, переживал, что не досталась им территория, по которой он едет, — заржал “Ленин”. — Сначала он думал: “Я в России”, а потом: “Могла ведь быть нашей…” Поэтому и не спал! А я вот иногда думаю: хорошо, если бы они нас тогда завоевали — научили бы, кстати, пиво нормально варить, — а американцы с англичанами потом бы освободили! Как Францию, как Италию… Совсем другая бы жизнь была! Не черно-белая…

Костя вдруг поднялся со своего дивана.

— Встаньте, пожалуйста, — сказал он “Ленину”.

— Чего?

— Встань, говорю! Выйдем!

— Да ты чего?! — вытаращился на него “Ленин”. — Шуток не понимаешь?

— Вставай, шутник долбанный! — Костя схватил “Ленина” правой рукой за шкирку, но тот уперся, и тогда Костя левой смазал его по физиономии. Светлана взвизгнула. “Ленин” лягнул Костю, вырвался, но тот так смачно врезал ему справа, что у битломана лязгнули зубы. Он рухнул на диван, головой в колени забившейся в угол Светлане. Очки его полетели на пол, а волосы как-то странно упали на лицо — на том месте, где полагается быть носу, вдруг оказался затылок. Через миг стало ясно, что на голове его был парик.

— Я капитан-лейтенант Черноморского флота! — жестко представился Костя. В глазах “Ленина” мелькнуло смятение. — Мой отец простым матросом оборонял Севастополь. Девять месяцев! Никаких американцев и англичан не было в радиусе нескольких тысяч километров. И никогда они бы нас не освободили. Если бы нас завоевали, им самим бы пришел конец! Ты же здоровый бугай, мой ровесник, наверное, чего же ты несешь? Ты что — за свою кошачью музыку Родину продать готов? Пошел вон! Не хочу с тобой в одном купе ехать! Верни сюда того старика. — Он с грохотом откатил дверь.

“Ленин”, цепляясь за Светлану, сел, причем парик его остался на коленях у девушки (она его осторожно стряхнула кончиками пальцев). На темени битломана зияла уже изрядная плешь. Он схватил одной рукой свой “Панасоник”, другой нащупал куртку и сумку. Константин опустился на диван, брезгливо поджал ноги. “Ленин” вдруг бросился в освободившийся проход, хряснулся о косяк, ойкнул, затопотал по коридору. Клацнула дверь в тамбур.

— Эй, а парик? Очки? — запоздало всполошилась Светлана.

Звонарев между тем поднял с пола и крутил в руках эти очки.

— Я хотя и не окулист, но все же медицинский работник, и должен вам сказать, что это простые стекла, без всяких диоптрий.

— Артист! — презрительно сказал Костя. — Клоун!

— Он сейчас, наверное, с милицией придет, — предположила Светлана. — Вы все же переборщили с ним. Не обязательно же сразу бить.

— Обязательно! — отрезал Костя. — Ему вон товарищ популярно объяснил, — он показал на Звонарева, — а он так ничего и не понял. Теперь будет знать. И никакую милицию он не приведет. Такие не возвращаются на то место, где шкодят.

Светлана замолчала. Ей, видимо, “Ленин” со своей “кошачьей музыкой” и анекдотами нравился больше мрачноватого Кости.

— Ну, будем укладываться, что ли? — прервал затянувшуюся паузу капитан-лейтенант. — Погуляли, пора на боковую. — Он, морщась, взял за горлышки “ленинские” бутылки из-под водки и тоника и понес к мусорному ящику.

Алексей вышел вслед за ним в тамбур, чтобы дать Светлане раздеться. Подъезжали к Скуратову. По стеклам спиралью побежали станционные огни. Звонарев и Константин курили в тамбуре, поглядывая на заснеженный перрон. Поезд заскрипел и остановился. Защелкали замки вагонных дверей.

— Смотри! — капитан-лейтенант схватил Алексея за локоть. По перрону в сторону вокзала бежал человек в джинсовой куртке. — Это же он — “Ленин”! Куда это он?

— Может быть, правда — за милицией?

— Что ж, тем хуже для него. Подождем, посмотрим.

Но ни милиция, ни битломан из здания вокзала до отхода поезда не вышли.

— Он же в Ялту ехал, — недоумевал Звонарев, провожая взглядом уплывающие станционные постройки. — Почему же остался в Скуратове? Испугался, что ли, так?

— Настолько, чтобы пересесть именно здесь? А почему не в Орле? Или в Курске? Тут же не всякий поезд останавливается. Кстати, когда он появился в нашем купе, у меня не возникло ощущения, что он из пугливых. Был такой нахрапистый, бойкий.

— Постой… он говорил, что этот слет “битловский” в Ялте — вроде как нелегальный. Может, он испугался, что своей болтовней подставил своих и решил побыстрее смыться? Но если слет — дело тайное, то зачем он еще до всяких разговоров вырядился под Леннона? Для чего это? Я уверен, что большинство пассажиров этого поезда не знает, как выглядел Леннон.