Наш Современник, 2004 № 07 - [34]

Теплилась у Васильева мечта заняться чистым писательством, чтоб целиком посвятить себя литературе. Кто из нашего брата, писателей-газетчиков, издав пять-шесть книг, не мечтал уйти на вольные хлеба. Гоно­рары тогда платили необидные. Можно перебиться во имя высокой цели на таком заработке.

Вступив в члены Союза писателей СССР, решился исполнить Иван Афа­насьевич свою давнюю мечту — осесть в деревне. Столько замыслов теснилось в голове! Да и здоровье порой подводило: надо успеть осуществить задуманное.

Один из колхозных председателей, узнав о сокровенном желании Ивана Афанасьевича осесть в деревне, предложил: “Поедем ко мне! Есть у меня Усть-Держа, шесть изб на берегу Волги, одну старушка продает… Дорога — рядом, автобус ходит, а летом еще и катер по Волге”.

И вот дом в устье Держи, впадающей в Волгу. “Получил я на руки купчую, ключи от дверей, сижу в пустой избе и спрашиваю сам себя: ну что, доволен? Вот она, твоя мечта: четыре стены пять на пять, крохотные сенцы, хлев у задней стены, гнилые рамы, щелястый пол, черный потолок, и печка на ладан дышит. Можно жить? А чего ж, конечно, можно. Если руки приложить… А руки исполняют повеления души… Сменил я перо на топор и рубанок. Стук да стук с утра до вечера”. И жена Нина Алексеевна рада. Врачи ей предписывали деревенский чистый воздух, спокойную сельскую жизнь. Да и он здоровьем не блистал. Упомянул как-то: “В 1972 году прединфаркт, обернувшийся затяжной (до конца дней) стенокардией, склерозом, превра­тил журналиста в писателя”.

Обo всем, что наблюдал с детства, слышал во время собкоровских скита­ний, вспоминалось теперь в Усть-Держе в бессонные предутренние часы. Специально завел для этого тетрадь: “№ 1”, потом “№ 2”. Лежали они у изго­ловья на тумбочке. Всплывет в памяти диалог, картина, емкое слово — в тетрадь их. Чтоб не забылось.

Письменный стол в деревенской тиши, неспешные откровенные беседы с простыми людьми, поездки туда, куда сердце влечет, и, конечно, в родное Верховинино, где уже осталось от силы шесть домов, а в основном бушует дурнотравье: “Опять заныло под грудью — неуютно на родной земле. С таким чувством и вхожу в деревню. Всего три крыши и жердь колодезного журавля поднимаются над садами. Бывшие подворья обозначены густыми крапив­ными буграми. Я замедляю шаги перед каждым бугром, вспоминаю имена, лица, судьбы, перед последним останавливаюсь, раздвигаю бурьян, нащу­пываю каменные приступки, заношу ногу — во мне вспыхивает неодо­лимое желание переступить порог… Потом иду к колодцу, отцепляю крюк с ведром, достаю воду и, припав к ведру, пью не напьюсь — утоляю жажду души”.

A в Усть-Держе рождаются сокровенные строки о судьбе родного Верховинина, многих сотен других деревень, о их жителях, которых никакими запретами на выезд не удержишь, пока не создашь лад. А как этот лад создать? Что человеку надо? Что ищет он в краю далеком?

На эти больные вопросы отвечал или пытался ответить Иван Васильев — самый близкий к сельским жителям писатель-очеркист. Его наполненные болью, тревогой проблемные очерки печатали нарасхват журналы “Волга”, “Москва”, газеты “Советская Россия”, “Правда”, “Сельская жизнь”, многие издательства страны.

Главный редактор журнала “Наш современник” Сергей Викулов, печатав­ший регулярно острые проблемные очерки о деревне, заметил Ивана Васильева. И вот прислал тот очерк “Невестин вопрос”. Взволновала Васильева проблема невест, возникшая в деревне. Парню, чтоб создать семью, приходится “выходить замуж” в город за девчонку, которая, в общем-то, по происхождению тоже деревенская. Вся производственная ситуация и мнение родителей за то, чтобы ехали девчата в город. “Учись, — наставляла мать дочку, — а то будешь, как я, с мокрым подолом да в резиновых сапогах всю жизнь ходить”. А парни при хорошем деле. Им работа на новейших тракторах и комбайнах в радость.

Конечно, Викулов схватился за этот очерк. И последовало предложение сотрудничать. “Каким он, Иван Васильев, запомнился при первой встрече? — вспоминает Сергей Васильевич Викулов. — Чем привлек внимание? Внешне, пожалуй, ничем. Костюм, рубашка, галстук, явно не “выходные”, являли собой образец повседневности, когда память не фиксирует ни “полосочку”, ни “клеточку”, ни цвет…

Лицо — типично русское, скорее округлое, чем вытянутое, нос по-славян­ски мягкий, но не курносый, волосы — темно-русые, густые. Больше запоми­нались глаза — добрые, улыбчивые, бесхитростные — и говор, манера гово­рить. Она была предельно естественной, без малейшего желания “пока­заться”, поважничать — ничего этого не было. Была знакомая мне деревенская скороговорка, подкрепляемая располагающей улыбкой, легким смешком. Увлекшись, он говорил особенно горячо, что называется, строчил, едва успевая пыхнуть сигаретой, вставленной в мундштук. Доверительность, с какой он открывал свою душу, передавалась и мне, и мы через каких-нибудь полчаса чувствовали себя давними знакомыми и даже друзьями”.

И я, давно зная Васильева по публикациям, встретившись с ним случайно в отделе очерка и публицистики “Нашего современника”, был удивлен его обычностью, простотой. Давно знавшие друг друга по публикациям в “Волге”, “Неве”, по книжечкам, выпускаемым издательством “Советская Россия” в серии “Писатель и время”, в газетах, мы обнаружили, что примерно такими и представляли друг друга, и перешли сразу к разговору о видах на урожай, проблеме невест, бушевавшей и в нашей области, знакомых председателях, гремевших на всю страну.