Наш Современник, 2002 № 08 - [2]

И вот он попадает в кружок. Петрашевцы, напомню, тоже объединялись в кружки. Герой тургеневского рассказа, в отличие от молодого Достоевского, не попал под арест, не испытал всех ужасов приговора к смертной казни, замененной на казнь гражданскую. Да и в отношении персонажа “Гамлета Щигровского уезда” к кружкам, кажется, единственный раз и выразилась его оригинальность, о которой он так страстно мечтал всю жизнь. Именно в его уста хитроумный Тургенев вложил весь яд обличения “кружковства”:

“Кружок — да это пошлость и скука под именем братства и дружбы, сцепление недоразумений и притязаний под предлогом откровенности и участия; в кружке, благодаря праву каждого приятеля во всякое время и всякий час запускать свои неумытые пальцы прямо во внутренность товарища, ни у кого нет чистого, нетронутого места на душе; в кружке поклоняются пустому краснобаю, самолюбивому умнику, довременному старику, носят на руках стихотворца бездарного, но с “затаенными” мыслями; в кружке молодые, семнадцатилетние малые хитро и мудрено толкуют о женщинах и любви, а перед женщинами молчат или говорят с ними, словно с книгой, — да и о чем говорят! В кружке процветает хитростное красноречие; в кружке наблюдают друг за другом не хуже полицейских чиновников... О кружок! Ты не кружок: ты — заколдованный круг, в котором погиб не один порядочный человек!”

Все это Достоевский широко и сильно разовьет в своем романе “Бесы” — черной карикатуре на все либерально- и радикально-демократическое движение в России середины XIX века.

С “Гамлета Щигровского уезда” начинается возобновление печатания “Записок охотника” в журнале у Некрасова. Не исключено, что цензоры увидели в рассказе сатиру на либералов. А следом за ним в “Современнике” появился и лучший, на мой взгляд, из рассказов “Записок охотника” — “Чертопханов и Недопюскин”, как бы предварительно завершающий галерею образов и характеров, выписанных во всей книге.

В конце 40-х и начале 50-х годов русская литература продолжала жить под знаком Гоголя. Не случайно критики, оценивая “Записки охотника”, прежде всего следили, “подбирает ли Тургенев крохи за Гоголем”, или не подбирает. И каждый на свой лад отмечал — нет, не подбирает, идет своим путем. И все же нельзя не заметить главной особенности первого произведения Тургенева — ружье охотника здесь такой же предлог для путешествия по русским типам, как чичиковские мертвые души.

И действительно! Человек, впервые бравший в руки сборник, вышедший в 1852 году, читал на обложке: “Записки охотника”. И если он не читал журнал “Современник”, то наивно полагал найти здесь описания всяких любопытных охотничьих случаев. Но позвольте! Где же здесь охота? Где захватывающие дух описания медвежьей или волчьей травли, где рекордные охотничьи трофеи, где, наконец, знаменитое охотничье “хотите верьте, хотите — нет”?

Возьмем-ка и мы книгу Тургенева с таким прицелом. Рассказ первый — “Хорь и Калиныч”. Про охоту ничего, кроме слов: “В качестве охотника посещая Жиздринский уезд, сошелся я в поле...” Рассказ второй — “Ермолай и мельничиха”. Начинается уж точно про охоту: “Вечером мы с охотником Ермолаем отправились на “тягу”... Но, может быть, не все мои читатели знают, что такое тяга. Слушайте же, господа”. Вот оно! И на первых страницах и впрямь идет рассказ о том, что такое тяга. Но потом и до самого конца — вновь о судьбах человеческих, и лишь в финале: “Стадо диких уток со свистом промчалось над нами, и мы слышали, как оно спустилось на реку недалеко от нас. Уже совсем стемнело и начинало холодать; в роще звучно щелкал соловей. Мы зарылись в сено и заснули”. И так далее, из рассказа в рассказ охота дается лишь несколькими штришками, для затравочки.

Гончаров, обожавший “Записки охотника”, написал однажды: “Да, Тургенев — трубадур (пожалуй, первый), странствующий с ружьем и лирой по селам, полям, поющий природу сельскую, любовь — в песнях, и отражающий видимую ему жизнь — в легендах, балладах, но не в эпосе”. Но Гончаров не добавил, что ружье рассказчику нужно лишь для отвода глаз, чтоб не ходить с одной только лирой, чтоб не подумали: “Вот, дурак какой-то, шатается по окрестностям, пялится да расспрашивает, а потом черканет в книженцию, а мы расхлебывай!” Нет — у него ружье, он охотится, а о судьбах человеческих вызнаёт так только, невзначай.

Но и судьбы он изучает не из праздного любопытства, не ради того, чтобы представить нам паноптикум, с назидательными историями и восклицанием: “Гляньте, чего только на белом свете не бывает!” В “Мертвых душах” Гоголь открыл нам традицию самоизучения, самоосознания — что такое мы, русские, каков наш национальный характер, чем мы отличаемся от других народов, и почему Господь выделяет нас среди иных. В чем наша оригинальность?

Великий Пушкин в “Рославлеве” совершает открытие: русский может быть европофилом, галломаном, может знать французский язык лучше, чем свой родной, может восторгаться западной культурой... Но когда эта западная культура придет к нам, чтобы завоевать нас и уничтожить нашу культуру, тот же самый галломан и западник вдруг превращается опять в русского медведя, не желающего видеть европейских крыс в своей берлоге. Он способен и саму берлогу свою — Москву свою — сжечь вместе с крысами, только бы не потерять свою особенную и неповторимую суть. (Не случайно ведь некоторые склонны искать корень слова “Москва” в одном из угро-финских языков, где оно означало “медвежью берлогу” или “медведицу”.)