Наш Современник, 2002 № 06 - [6]

И так — полтора часа. С непривычки было как-то трудновато. Иногда доходило до казусов. Как-то Валя Миронов, немного обалдев от непривычной нагрузки, вместо огороженного ширмой угла, где после танца переодевались ребята, вошел в дверь, ведущую в соседнюю комнату, узкую и длинную, как пенал. Там была девчачья раздевалка. Девчонки завизжали:

— Ты что, Миронов, ошалел?

— Фи, — ничуть не смутившись, сказал Миронов, — есть из-за чего шум поднимать? Мы же из одной группы.

Третьим уроком, уж совсем из серии экзотических, были манеры. Да-да, именно манеры, или, если хотите, правила хорошего тона, ликвидированные в семнадцатом.

Не всё “ликвиднули” наши якобинцы в семнадцатом, не всё. Кое-что, оказывается, уцелело и до наших дней благодаря усилиям отдельных личностей. Таких, например, как наш ректор. Он как бы коллекционировал как редкие раритеты подобные дисциплины. И педагогов, помнящих забытые ценности. Манеры преподавала Елизавета Григорьевна Никулина, урожденная княгиня Волконская. Удивительной, какой-то отобранной красоты была эта женщина! Высокая, с седыми, коротко стриженными волосами, с четким, медальным профилем лица, с огромными черными молодыми глазами. Таких византийского разреза глаз, пожалуй, и не отыскать уже было в наши дни. Разве что в редких “оазисах” за рубежом, у представителей первой волны русской эмиграции.

 

... И шляпа с траурными перьями,

И в кольцах узкая рука...

 

Да, это таким, как Елизавета Григорьевна, посвящались блоковские слова. Чему она нас учила? Да всему. Как ходить, как вставать, как садиться, как носить костюм, как здороваться, как целовать дамам ручки, как сидеть за столом... Как есть, пить, обращаться со столовыми приборами, как держать нож, вилку и как держать при этом руки, спину, голову. Да разве все перескажешь?

Научились ли мы всем этим премудростям? Вряд ли. Так, кое-что состригли, в основном — для будущей профессии. Несколько листиков с верхушек чайных кустов.

— Вы можете есть даже руками, — говорила она, видя, как мы вконец путаемся в тонкостях этикета, — главное, чтобы это было красиво. И чтобы вы сами при этом чувствовали внутреннюю правоту и свободу.

Внутренняя правота и свобода... Да, это, пожалуй, и есть главное в нашей профессии: чувство внутренней свободы! Притом свободы прилюдной, когда ты постоянно находишься в окружении огромного количества людей: зрителей и партнеров. “У себя в комнате, при зеркале, каждый актер — гений! — говорят у нас. — А вот на сцене!..” На сцене человек с врожденным ощущением свободы такая же редкость, как чистое железо, самородная медь или алмаз чистой воды. Это высшее состояние человеческого духа, то, что называется природным артистизмом или, проще говоря, талантом.

Усилия педагогов нашей Студии, мне думается, и были направлены на выявление, высвобождение в каждом из нас этого редкого дара.

 

“Общага”

Заранее оговорюсь: я не люблю этого словообразования —“общага”. Есть в этом что-то пренебрежительное. Эдакое “облокачивание” папенькиных сынков из номенклатурных квартир, позволявших себе “заглядывать на огонек” к друзьям, живущим в общежитии, чтобы распить бутылку водки или поухаживать за хорошенькой студенткой. Возможно, это мое пуританское брюзжание не более как отголосок бедного, сурового военно-послевоенного времени, когда какой-нибудь шалаш, на малое время укрывший тебя от непогоды, становился в цене равным если не дворцу, то уж флигелю для прислуги, во всяком случае.

Когда в 71-м году, уже взрослым, тридцатилетним женатым человеком, отцом, заслуженным артистом, я впервые получил по-настоящему отдельную двухкомнатную квартиру на Суворовском бульваре, я вдруг задумался и спросил себя: да, а сколько же за весь этот жизненный отрезок времени я прожил в общежитиях? И получилось: двадцать семь лет! Мое поколение росло, мужало, училось любить страну в общежитиях. Они назывались по-разному: собственно, общежития (техникумов, институтов), интернаты для молодых специалистов, николаевские казармы, бараки, комната в старом, коридорной системы, флигеле, но суть была одна: рядом с твоей койкой всегда стояла койка другого человека. А твоей личной территорией был фибровый чемодан под этой койкой и тумбочка с дверцей и верхним выдвижным ящичком.

И все-таки я сохранил об общежитиях самые теплые воспоминания. Когда в 49-м году из разрушенной войной орловской деревни, из хатки, слепленной матерью из сырого саманного кирпича, дымной, промерзлой, я поселился в общежитии Липецкого горно-металлургического техникума, мне казалось, что я попал в рай. И хоть не было там душа и горячей воды, обеды готовились на общей огромной плите, топившейся углем, отхожее место находилось на улице, в умывальник по утрам выстраивалась очередь, и все-таки... Там, в этом трехэтажном здании, было два компонента, без которых невозможно произрастание человека: ТЕПЛО и СВЕТ! А с остальным можно было и подождать.

Общежитие для творческой поросли, куда входили студенты четырех театральных вузов и молодые художники Суриковского института, находилось на задворках Рижского вокзала, на улице, именуемой Трифоновская. По легенде, названа она была так в честь святого Трифона, покровителя охотников. Будто бы в XVII веке ловчий Ивана Грозного, князь Патрикеев, упустил во время охотничьей забавы любимого царского сокола. Царь определил суточный срок для нахождения и поимки редкой птицы. В случае неудачи князя ждал печальный конец. Ночью во сне явился ловчему святой Трифон и подсказал место, где надо искать пропавшую птицу. Утром Патрикеев, следуя указке святого, обнаружил сокола в лесной глухомани и снял его с высокой сосны. В знак чудесного избавления от мучительной казни построил благодарный князь на сем месте церковь в честь святого Трифона. Впоследствии появилась и улица имени святого охотника. Так вот, повторяю, на этой улице и находилось наше общежитие.