Наш маленький, маленький мир - [124]

Он спрятался в ящик. Для ребенка, который годы пролежал без движения, это было воистину подвигом. Сначала брат ухватился за столик и перевернул коляску, выбрался из нее и поставил обратно, а потом на своих паучьих ножках и ручках дополз до передней, забрался в коробку и прикрыл над собой крышку.

В эту минуту мама поверила в его исцеление.

Павлику исполнилось одиннадцать лет, и на него временами находили сомнения. Когда мы бывали одни, его глаза часто становились серьезными и глубокими.

— Ярча, а я правда поправлюсь?

— Да, — отвечала я не колеблясь. — Конечно!

Пока брата еще окрыляла надежда, а мы ее навсегда теряли, я как-то сразу повзрослела. Я реально ощутила, что жизнь куда сложнее, чем хрестоматийные истины.

— Потому что… потому что, если я не поправлюсь, то уж пусть лучше умру.

Он на миг приоткрыл дверцу в свой внутренний мир. Меня трясло. Значит, его веселье наигранно так же, как и наше? Или он хочет облегчить нам разлуку? Стало быть, все мы играем в игру, где обманывают обе стороны?

Его глаза молили о лжи. Я выдержала пристальный взгляд.

— Чепуха! — засмеялась я. — Поправишься!

Мы проводим вместе последнее рождество. Все как обычно, хотя и до нас уже добрался кризис. У папы отобрали пособие по инвалидности, на треть снизили жалованье, но мы все-таки живем лучше многих. На работе на железной дороге папа удержался. Инженер на свой страх и риск подправил его анкету. Может быть, его растрогала судьба Павлика, может быть, он втайне разделял папины убеждения и старался не давать в обиду людей, не занимавших более или менее устойчивого положения.

Мама испекла струдель, изжарила карпа, приготовила картофельный салат с майонезом — любимое наше блюдо. Сразу после ужина мы отправились к тете Тонче — просто не могли оставаться одни.

В последний раз мы собрались всей нашей четверкой. Взрослые болтали в кухне, а мы, дети, — около елочки, в комнате. Тетя Тонча купила мебель «цвета детского поноса», как говорила мама. Это теперь вошло в моду.

Мальчики играли в «Не злись, человече». Кая и Павлик жульничали, обыгрывали маленького Богоушека и смеялись, когда он злился. Я листала новые книги и поглощала печенье за печеньем. Я чувствовала себя одинокой на этой «ничьей земле», одинокой и среди детей, и среди взрослых — печальное состояние. Из кухни доносился говор, я узнала мамин смех, по-моему, неуместный. А потом, когда Богоушек свалился со стула, стала смеяться и я. Мой собственный смех показался мне еще более неуместным, чем мамин.

Нет, мы все сошли с ума. На душе тяжело, нас душит горе, а мы смеемся. Волки и те свободнее нас: они могут выть, когда их берет тоска. Могут выть на луну.

Но я ничего не говорю, молчу, грызу тетино печенье, выплевываю в ладонь зернышки мандаринки. Аромат ее кожуры всегда напоминает мне иное солнце и более счастливые края. Я сопротивляюсь. Волки честнее нас: они воют целой стаей, если им тошно, — а мы тут притворяемся друг перед другом, будто ничего не случилось. Пытаемся вместе смеяться, но смех в то же время разделяет нас. Демонстрируем друг другу глубину своих чувств.

Брата увезли сразу после сочельника, но я расхворалась, не видела прощания, лежала в бреду. Мама решила, что эта простуда, но оказалась тяжелая форма скарлатины. Меня отнесли на носилках в санитарную машину.

Родители встречали Новый год в ванной комнате, дезинфекционная станция исполнила свои обязанности столь добросовестно, что дышать в комнате было нечем, пришлось распахнуть настежь все окна. Папа затопил колонку, они уселись на скамеечку и при свете десятисвечовой лампочки ели прямо с бумаги копчушки: так они и встретили самый печальный год в своей жизни.

Я пришла в себя в больничном боксе после лошадиной дозы инъекции. Моя кровать со всех сторон была обнесена густой сеткой. Положили меня туда потому, что я была очень плоха, на остальных койках дети лежали по двое и пялили на меня перепуганные глазенки.

Я делала все, лишь бы высечь хоть искорку смеха. Я продемонстрировала им свой знаменитый номер — «обезьянку»: вот она чешется, пытается разгрызть орешек, злится.

— Значит, она вправду псих?

— Да нет!

— Ну и пускай псих, хоть посмеемся.

Дети осмелели, совали мне конфеты. Я их хватала и запихивала в рот вместе с оберткой, потом выплевывала, пыталась развернуть. Малышня надрывалась от смеха.

— Больно скоро очухалась, — смеялась врачиха. — Уж очень ты веселая девчонка.

Она и предположить не могла, какое безутешное горе подтачивало мою душу. Я заболела, когда эпидемия пошла на убыль, и детей разбирали по домам. Дней через пятнадцать большинство из них уже чувствовали себя хорошо, но должны были шесть недель просидеть в карантине. Меня перевели к взрослым. В конце концов я осталась в палате с красивой молодой парикмахершей и официанткой из ночного заведения. Я навострила ушки: их разговоры были для меня целым открытием. Мир приобрел еще одно измерение — грязное, болотное.

— Вот свиньи, — восклицала парикмахерша, читая газету, — вы только поглядите! При закрытых дверях! Людей туда не пускают! Еще бы! Можно представить, у каких важных господ рыльце в пушку!