В годы первой мировой войны Опенкин был на фронте, и если угодил в плен к германцам, так только потому, что как-то польстился на кобылу убитого немецкого офицера, и эта — будь она проклята! — кобыла унесла солдата в немецкие расположения.
Вернувшись из плена, Опенкин был одним из тех, кто устанавливал в Березках Советскую власть. И даже был прозван Комиссаром. За что конкретно — толком сейчас никто уже и не помнит. Дед Празуменщиков говорит, что просто так, в шутку. Но Празуменщикову тут полностью доверять нельзя. Ибо он — лицо заинтересованное и готов всячески подрывать авторитет деда Опенкина. Празуменщиков сам норовит в первые сельские деды.
Зато и это бесспорно: Опенкин отличился во время Великой Отечественной войны. Тут он свел старый счет с немцами и по сути дела повторил подвиг Ивана Сусанина, заведя гитлеровский отряд в страшные трясины. И если сам старик тогда уцелел и от топей и от расстрела, так только потому, что он от природы вообще везучий: как раз вовремя подошла советская рота и перебила фашистов, а ее командир, молодой лейтенант, полуживого Опенкина еле из топей вытащил.
Под Березками в те годы вообще разгорелись большие бои.
Еще во времена своего комиссарства дед собирался вступить в партию. Но что-то тогда помешало. Однако Комиссаром деда по-прежнему называют. Тут Опенкин не против. Это даже повышает его вес.
Трудодень[1] в Березках — с ноготь, то есть очень-очень мал. Можно — хуже, трудно — хуже. Слезы, в общем, трудодень.
Дед Опенкин стоял у стола и бережно выгребал из кармана зерно. Оно вырастало на столе маленькой золотистой горкой. Затем старик вывернул карман и вместе с махорочной трухой высыпал последние зерна. Отделил труху, смел на пол. Зерна придвинул к общей горке. Полюбовался. Потом взял одно зерно, попробовал на зуб, разжевал. Остался доволен. Образовавшийся мякиш перенес на палец, растер, посмотрел на него. И опять остался доволен.
В это время вошел Савельев.
Дед вздрогнул, хотел прикрыть золотистую горку, но было поздно.
Председатель нахмурился:
— Оттуда?
Дед молчал.
— Оттуда?! — повторил Савельев и показал в сторону колхозного тока.
Старик молчал.
— Эх, Комиссар, Комиссар… — Степан Петрович укоризненно качнул головой.
Это, видимо, деда заело.
— А что? Кабы я один.
Теперь Савельев ничего не ответил.
— Кабы я один… — более смело произнес старик. — Да я же… Кабы я, как Гришка Сорокин, мешком…
Савельев молчал.
— Это шофера — так тем легче и те машинами.
Старик, до этого не поднимавший глаз на Савельева, теперь вскинул голову: мол, как председатель прореагирует?
Савельев молчал.
— Хви! — выкрикнул дед. — А ты думаешь, члены правления не берут! — И сразу же тише: — Да оно же свое, своими руками… — и почему-то протянул в сторону председателя палец с мазком хлебного мякиша.
— Эх, Комиссар, Комиссар… — опять повторил Савельев. — Вот что, Лука Гаврилыч, уйду от тебя. Не могу под одной крышей. Не хочу.
Опенкин опять произнес свое «хви», но не криком, а тихо, словно бы про себя.
— Ну что же, Степан Петрович, не мил — не держу. Только куда же ты, дорогой человек, пойдешь? А? — В голосе деда появилась усмешка. — Любопытно мне знать ту адресу, где ты нашел там того ангела? Где они, ангелы те, живут? Хви! — опять выкрикнул дед.
От деда Опенкина Савельев не ушел. Вгорячах сказал, что уйдет, но потом передумал.
Вообще дни были какие-то неловкие и для председателя, и для деда Опенкина.
Старик понимал, что сказал лишку. Еще неизвестно, как председатель на все эти дела в Березках посмотрит и как поступит. На худом повороте, даже за тот несчастный карман с зерном дело может тюрьмой запахнуть. Не говоря уже о Гришке Сорокине. А потом, дед краски все же изрядно сгустил. Воровство есть, тут и слепой увидит, но так, чтобы тянули все, да еще машинами, — это, конечно, край. Это с большим перехватом. Вот тетка Марья — так та ведь с голоду помрет, трупом ляжет, а колхозного ни-ни, хоть бей, хоть режь, хоть жги ее на костре. Или бригадир Червонцев — так тот даже при председателе, который был ссыльным, а затем при Дровоколове, когда казалось, хватай что можешь — идем ко дну, и то хотя бы травинку с колхозного поля тронул… Нет, не тронул. И даже других останавливал.
Старик счел нужным еще раз заговорить с председателем.
— Ты, Степан Петрович, конечно, прости, наболтал я тебе с излишком. Но оно же: мал трудодень. Да люди что — по очень большой охоте? Оно же порой не хватает. Вот и берут. Народ вороватым у нас отродясь не бывал. Тут, Степан Петрович, если народ судить, то только не с маху, а с осторожностью.
Савельев и сам понимал, что трудодень в колхозе, конечно, плевый да и в словах деда о подходе не «с маху» тоже есть доля немалой правды.
— Ты в суд не беги, — советовал дед. — Милицию не затруждай. Может, другие пути найдутся.
Под суд Савельев никого не отдал. Но проучить проучил.
Явившись однажды на ток, председатель приказал насыпать мешок зерна. Взвалив мешок на плечи, Савельев пошел по селу. Мешок тяжелый, нести его было нелегко. Но нес. Нес и каждого встречного спрашивал:
— Где здесь изба Григория Сорокина?
