Наш город - [3]
— Заметил, заметил!
Ай, поклонится! Сдрейфит аптекарь!
Но Юдка продолжал итти.
— А не поклонится… Он хитрый Он видит — виду только не подает. Во косит буркалы. Косит, косит. Поклонится Юдка…
Ай да Пашка, знай наших!
Но Юдка и ухом не вел. Он был уже почти совсем близко — а хоть бы что! Нет, Юдка важный. Не поклонится.
— Ай! нет!
Стой! Ясно — Юдка косит. Глаза вытаращил, косит в Пашкину сторону через нос. До боли.
А Пашка — блеск!
Вдруг Юдка не выдержал! Сдрейфил! Не косит больше, и прямо во все глаза, всем носом, всей бородой, всем своим сюртуком Юдкиным так и уставился на Пашку.
Рука дрогнула, поднялась, выше, выше — и вот! Ура! Юдка поклонился. Поклонился, сюртучник!
Так и повесил в воздухе цилиндр свой посреди улицы.
А Пашка? Вот это Пашка! Он тоже поклонился. Только он тогда поклонился, когда Юдка уж с минут простоволосый стоял. Вот какой у нас Пашка! А как поклонился! Видали вы, как кланяются по-заграничному?
А Юдка так и стоит ошалелый, пол дороги загородил. Тут только я услышал, что ватага Пашкина уж давно орет на всю улицу: «Ура! Ура! Наша взяла! Браво, Пашка! Качать Пашку!».
Юдка ничего не понимает. Глазки бегают. Обалдел совсем.
А Пашка — вот хлюст! — шагнул раз, два, да как вертанется на одной ноге, как щелкнет — и назад! Мимо Юдки. Чуть не задел. Плевать ему на Юдку теперь!
А Юдка, видно, не знал, как быть.
Он завсегда такой променад делал: наш дом, переулок, еще один дом — тут и поворачивал. А теперь забоялся, потоптался на месте и вертай дышло к себе в аптеку, касторку пить.
А паши ребята как крепость взяли. Галдят во всю ивановскую.
Юдка уже совсем стал столбиком черным, и даже стало из-за бугра только шляпу Юдкину видно, и даже шляпа пропала, сбоку от Фонаря попрыгавши, а они все еще крыли его.
Пропал Юдка. Нет, Юдка больше не барин!
На другой день объявился спектакль. Спектакль и спектакль. Всю неделю только и разговору. Барышни наши, которые раньше нюнями ходили да босыми, стали теперь быстрые, — словно часики в них какие-то затикали. И румянец на щеках алый, и в разговоре какое-то такое серебро как в реке переливчатое, говорковое. И слова стали говорить такие стыдные — в роде «пажалуйста», а то еще «воображаю». Раньше в нашем городе такое слово сказать — на век засмеют и проходу давать не будут, а тут такое…
Лошадь у нас была. Так завсегда кобыленкой звали. Придут бывало:
— Теть Лиза, а теть Лиза, кобыленки бы нам — навоз бы на огород, а?!
А теперь вдруг — «лашадка». Я так и боюсь — ну, кто услышит! Засмеют.
А вчера Грунька соседская Дуняшке выговаривает:
— Полудурок ты эдакая, бежишь босая — так мне из-за тебя непри-лич-но и сделалось!
А все Пашка!
Вот какой человек Пашка. Все помутил.
А разговоры-то про него: к Дуньке пришла раз подруга какая-то с той стороны, из-за собору:
— Ах. — говорит, — Дуня, какая ты глупая, уж если человек даже гулять в городской сад ходит в балетных туфлях, так уж значит, что он артист самый пренастоящий.
Так вон оно что: бареточки-то — балетные, оказывается. Ну и здорово! Вот какой Пашка!
Заметил я только, что чего-то темнеть бареточки стали.
Стало у нас в городе еще одно замечательное. Мимо нашего дома, по переулку чуть не каждый вечер студенты стали на велосипедах ездить и студентки. В очках все были, да в шляпах (в нашем городе все в картузах ходили), а одна студентка так в штанах пузырями. Тетка моя плевалась-плевалась, — хуже, говорит, самого худого, какое и быть только может. А студентка была такая бледненькая и глаза голубые. Я ее каждый раз примечал. И даже тайком думал про нее и все мечтал уговорить, чтобы не в штанах ездила. А она все в штанах.
Только ни за что не может быть, чтоб нехорошее от нее могло быть.
А разговор про студентов самый худой. Раз сидит у тетки Панафида Ивановна и так их честит, — такие, да всякие разные:
— Ни тебе людьми бы в саду городском погулять. Все люди как люди. А это что! В штанах, на ласапедах. Да виданное ли дело!
— Да, матушка, сущие враги рода человеческого.
Значит, черти. Тетка моя черта никогда не поминала, а все: враг рода человеческого.
Так разговор этот меня и ударил куда-то по середке; весь я так и онемел от непонятности. Сел я на лавочке возле нашего дома. Никого. Тихо так, темно. И хорошо мне стало сидеть так и болтать ногами под лавкой. Звезды наверху мигают. Люблю я, когда звезды мигают. Тихо на улице, а как начнешь слушать, так — то собака где-нибудь тявкнет, то телега скрипеть примется далеко-далеко, может за мостом где, а слышно. И вдруг хорошо мне стало оттого, что так далеко слышно, и показалось, что верно так и до звезд услышать можно. И ясно так от этого стало. И стал я думать о студентке, в штанах которая. Пойду, думаю, и все ей объясню, вот только увидеть ее. Скажу:
— Тетенька…
Нет не тетенька. Вот дурак, какая она тетенька!
Лучше так:
— Студентка, студентка!
Нет грубо как-то. Лучше: барышня, барышня. Так хорошо.
— Барышня, барышня, — скажу. — хорошая вы и все от вас хорошее только может быть, а не могу я, чтобы худое такое про вас говорили все за штаны. Не надевайте, скажу, вы штаны эти. Не могу я, мука от этого мне, что вас за штаны так ругают, не могу я, чтоб обида такая вам была. А она скажет:
