Наш друг Пушкарев - [5]

Лев перевел дыхание, заерзал на табурете, потом достал свой целлофановый пакетик. Посмотрел Ткаченко на фотокарточку и кивнул:

— Есть у меня такая.

— А здесь кто был? — Лев указал на вырез.

— Клепиков был. — Ткаченко махнул рукой, потом опять остро взглянул на Пушкарева. — А ты, значит, тоже в акустики подался? Помню, Николай про тебя рассказывал. Левка, мол, разбойничает, книжки мои треплет…

— Когда? — негромко спросил Лев. — И как погиб?

— В сорок третьем, в июне. А как — не знаю. Как гибнут подводники — никто не знает… Меня ранило тогда при обстреле Кронштадта, потому не был в том походе.

— А Клепиков?

— Клепиков на другой лодке воевал. У них лодка была везучая. Весьма. Да он и сейчас где-то тут служит. Инструктором, кажется, в Учебном отряде.

Мы попрощались. Ткаченко задержал руку Пушкарева в своей, потом вдруг сгреб его и поцеловал. Неловко так поцеловал, в щеку, возле уха…

Ночью нас подняли по боевой тревоге, и мы ушли в море. Трудный это был поход. Мы усердно утюжили район нашей позиции, причем всплывали всего несколько раз — для зарядки батареи. Беспрерывно несли акустическую вахту. В рубке у нас было душно, как в экваториальной Африке, — это Пушкарев так выразился. Я не стал с ним спорить, так как в Африке никогда не был.

На шестые сутки, часа в три ночи, Щеголихин обнаружил на предельной дистанции корабли конвоя «синих». Минут через двадцать ему удалось выделить шум винтов крейсера и вцепиться в него мертвой хваткой. Пушкарев нес вахту на второй станции и докладывал о движении кораблей охранения, перенумеровав их для удобства. На большой глубине мы стали прорывать охранение. Была отчаянная минута, когда шум крейсера створился с шумами других кораблей — эсминцев и сторожевиков — и Щеголихин потерял цель. Все смешалось. Все наши труды могли пойти прахом. Мы были похожи на человека, который, заблудившись в дремучем лесу, вдруг увидел тропинку и — потерял ее. Щеголихин выругался вполголоса и нервно зашарил по горизонту. Я схватился за наушники Пушкарева, чтобы самому послушать, но он метнул в меня сердитый взгляд и не отдал наушников…

— Спокойно, акустики! — Я увидел в окошечке рубки лицо нашего командира. — Не теряться!

И в ту же секунду Щеголихин крикнул, что слышит крейсер. И сразу вслед за ним Пушкарев доложил, что тоже слышит крейсер, но — странное дело! — его крейсер оказался почему-то на другом пеленге. У меня мелькнула мысль, что Пушкарев переутомился и теперь ему всюду мерещатся крейсера. Но командир, услышав его доклад, кивнул и, приказав держать контакт, спокойно занялся математикой атаки.

Одним словом, ошибки не было: второй, пушкаревский, крейсер шел со скоростью двадцать узлов в кильватер за первым. Мы атаковали оба крейсера — один за другим. Дважды вздрогнула наша лодка, дважды мы услышали удаляющееся осиное пение винтов наших торпед.

— Пли — и точка! — пробормотал Пушкарев.

Лодка всплыла, и мы поднялись на мостик покурить. Дымка стлалась над морем. Где-то далеко на востоке, подсветив небо розовым и оранжевым, рождался новый день. Вдаль уходили дымы конвоя. Было прохладно, чуть покачивало…

Костя Щеголихин с хрустом потянулся и сказал:

— У меня челюсти устали докладывать.

А я сообщил Льву интересную новость, которую только что выведал у штурмана:

— Знаешь, где мы находимся? В районе банки Слупска. Раньше она называлась — банка Штольце.

Лев не ответил. Он задумчиво, не мигая, смотрел на море, смотрел так, будто хотел пронзить взглядом всю его многометровую толщу. Да и как знать, может, именно здесь, под нами, в вечном глубинном мраке лежал тот, кто жил как легенда в памяти Льва Пушкарева.

— Как ты думаешь, — спросил вдруг Лев, — почему он не захотел рассказать об этом Клепикове?

— Какой Клепиков? — вмешался в разговор Костя. — Василий? На черта он вам нужен?

Так мы неожиданно узнали, что Василий Клепиков — не кто иной, как муж Нади, той злющей женщины, которая приходилась родной сестрой Майе.

По возвращении в базу Костя позвонил Майе на работу, и в первый же день увольнения мы встретились с ней у входа в парк, возле ларька с мороженым. Майя была не одна. Стоявшая рядом с ней женщина лет тридцати пяти, с красивым, но каким-то утомленным лицом, шагнула навстречу Льву.

— Вы Пушкарев? — сказала она и вдруг кинулась Льву на шею.

Наш Лев сделался таким красным, что смотреть на него можно было лишь сильно прищурившись, как на солнце. Надя всхлипывала и вытирала глаза платочком. Мы стояли растерянные, ничего не понимая и привлекая внимание прохожих. Потом мы с Костей и Майей ушли в парк, а у Пушкарева с Надей был какой-то долгий разговор…

4

Судя по сбивчивому рассказу Льва, вот что произошло в те далекие от нас времена.

В один из последних ноябрьских дней сорокового года краснофлотец Пушкарев Николай познакомился со студенткой консерватории Надей Соколовой.

Знакомство состоялось в выборгском Доме культуры на студенческом балу — Николай случайно забрел туда с двумя-тремя приятелями. Белокурая студентка играла на пианино. Она очень прямо сидела на табурете, ее тонкий белый профиль четко рисовался на синем бархате занавеса. Николай не сводил с нее глаз. Как раз незадолго перед этим он дал себе железное слово, что переборет природную робость, над которой посмеивался его друг и земляк торпедист Васька Клепиков. Одним словом, когда кончился концерт и начались танцы, Николай разыскал в огромном зале белокурую пианистку. Она разговаривала с подругами и смеялась. Он тронул ее за локоть и отдернул руку, будто обжегся.