Наш человек в Гаване - [9]

— Он мог узнать мои ноги под дверью. Как вы думаете, не обменяться ли нам штанами?

— Будет выглядеть неестественно, — сказал Готорн, — но мозги у вас варят правильно. Я оставляю в раковине ключ от моей комнаты. «Севил-Билтмор», пятый этаж, пройдете прямо наверх. Сегодня вечером, в десять. Нужно потолковать. Деньги и прочее. Низменные материи. Портье обо мне не спрашивайте.

— А вам разве ключ не нужен?

— У меня есть отмычка. Пока.

Уормолд поднялся и увидел, как затворилась дверь за элегантной фигурой и невыносимым жаргоном Готорна. Ключ лежал в раковине — «комната 510».

В половине десятого Уормолд зашел к Милли, чтобы пожелать ей спокойной ночи. Тут, во владениях дуэньи, был безукоризненный порядок: перед статуэткой святой Серафины горела свеча; золотистый требник лежал возле кровати; одежда была старательно убрана, словно ее не было вовсе, и в воздухе, как фимиам, плавал легкий запах одеколона.

— Ты чем-то расстроен, — сказала Милли. — Все еще волнуешься из-за капитана Сегуры?

— Ты меня никогда не водишь за нос, а, Милли?

— Нет. А что?

— Все почему-то меня водят за нос.

— И мама тоже водила?

— По-моему, да.

— А доктор Гассельбахер?

Он вспомнил негра, который ковылял мимо бара. Он сказал:

— Может быть. Иногда.

— Но ведь это делают, когда любят, правда?

— Не всегда. Я помню в школе…

Он замолчал.

— Что ты вспомнил, папа?

— Много всякой всячины.

Детство — начало всякого недоверия. Над тобой жестоко потешаются, а потом ты начинаешь жестоко потешаться над другими. Причиняя боль, теряешь воспоминания о том, как было больно тебе. Однако он каким-то образом, но отнюдь не потому, что был чересчур уж добрым, не пошел по этому пути. Может быть, оттого, что у него просто не хватило характера. Говорят, что школа вырабатывает характер, стесывая острые углы. Углы-то ему стесали, но в результате, кажется, получился не характер, а нечто бесформенное, как один из экспонатов в музее современного искусства.

— А тебе хорошо, Милли? — спросил он.

— Конечно.

— И в школе тоже?

— Да. А что?

— Тебя никто больше не дергает за волосы?

— Конечно, нет.

— И ты никого больше не поджигаешь?

— Ну, тогда мне было тринадцать, — сказала она надменно. — Чем ты расстроен, папа?

Она сидела на кровати: на ней был белый нейлоновый халат. Он любил ее и тогда, когда рядом была ее дуэнья, но еще больше — когда дуэньи не было; у него уже мало оставалось времени на то, чтобы любить, он не мог терять ни минуты. Он словно провожал ее в путешествие, провожал недалеко, остальной путь ей придется проделать одной. Годы разлуки надвигались, как станция, когда едешь в поезде, но ей они сулили дары, ему же — одни утраты. В этот вечерний час он как-то особенно остро ощущал жизнь; не из-за Готорна — загадочного и нелепого, не из-за жестокостей, которые творились государствами и полицией, — все это казалось ему куда менее важным, чем неумелые пытки в школьном дортуаре. Маленький мальчик с мокрым полотенцем в руках, которого он только что вспомнил, — интересно, где он сейчас? Жестокие приходят и уходят, как города, королевства или властители, не оставляя за собой ничего, кроме собственных обломков. Они тленны. А вот клоун, которого в прошлом году они с Милли видели в цирке, — этот клоун вечен, потому что его трюки никогда не меняются. Вот так и надо жить: клоуна не касаются ни причуды государственных деятелей, ни великие открытия гениальных умов.

Уормолд, глядя в зеркало, стал строить гримасы.

— Господи, что ты делаешь?

— Хотел себя рассмешить.

Милли захихикала.

— А я думала, что ты грустный и чем-то озабочен.

— Поэтому мне и захотелось посмеяться. Помнишь клоуна в прошлом году?

— Он упал с лестницы прямо в ведро с известкой.

— Он падает в него каждый вечер в десять часов. Нам бы всем не мешало быть клоунами, Милли. Никогда ничему не учись на собственном опыте.

— Мать-настоятельница говорит…

— Не слушай ее. Бог ведь не учится на собственном опыте, не то как бы он мог надеяться найти в человеке что-нибудь хорошее? Вся беда в ученых — они складывают один плюс один и всегда получают два. Ньютон, открывая закон притяжения, основывался на опыте, а потом…

— А я думала — на яблоке.

— Это одно и то же. Понадобилось только время, чтобы лорд Резерфорд расщепил атом. Он тоже учился на собственном опыте, так же как и люди Хиросимы. Эх, если бы мы рождались клоунами, нам бы не грозило ничего дурного, кроме разве небольших ссадин… Да еще в известке немного перемажешься. Не учись на собственном опыте, Милли. Это губит душевный покой.

— А что ты делаешь сейчас?

— Хочу пошевелить ушами. Раньше я умел. А вот теперь не получается.

— Ты все еще скучаешь по маме?

— Иногда.

— Ты все еще ее любишь?

— Может быть. Время от времени.

— Она, наверно, была очень красивая в молодости?

— Да она и сейчас не старая. Ей тридцать шесть.

— Ну, это уже старая.

— А ты ее совсем не помнишь?

— Плохо. Она ведь часто уезжала, правда?

— Да, часто.

— Я все-таки за нее молюсь.

— О чем ты молишься? Чтобы она вернулась?

— Конечно, нет, совсем не об этом. Мы можем обойтись и без нее. Я молюсь о том, чтобы она опять стала доброй католичкой.

— А я вот не католик.

— Ну, это совсем другое дело. Ты не ведаешь, что творишь.