Наш человек в Гаване - [3]

Уормолд деловито сказал:

— Вы не найдете ничего лучшего, чем «Атомный котел».

— Я заметил тут один, который называется «Турбо».

— И это очень хороший пылесос. У вас большая квартира?

— Да нет, я бы не сказал, что большая.

— Тут, как видите, имеется два набора щеток — вот этот для натирки, а тот для полировки; нет, простите, кажется, наоборот. У «Турбо» энергия воздушная.

— Как это?

— Ну, он… тут так сказано: с воздушной энергией.

— А вот та штучка, она для чего?

— Это двусторонний наконечник для ковров.

— Не может быть! Очень интересно. А почему двусторонний?

— Вы толкаете от себя, а потом тянете к себе.

— Ну до чего только не додумаются! — сказал незнакомец. — И много вы их продаете?

— Я здесь единственный агент.

— Все важные лица непременно хотят купить «Атомный котел»?

— Или «Турбореактивный».

— И правительственные учреждения тоже?

— Конечно. А что?

— То, что годится для учреждения, сойдет и для меня.

— Может, вы предпочитаете нашу «Малютку-не-надрывайся»?

— В каком смысле — не надрывайся?

— Полное название пылесоса: «Малютка-не-надрывайся. Малый комнатный пылесос с воздушной энергией».

— Опять с воздушной энергией?

— А я тут при чем?

— Не петушитесь, старина!

— Лично мне ужасно не нравятся слова «Атомный котел», — сказал Уормолд с неожиданным жаром. Он вдруг встревожился. Ему пришло в голову, что незнакомец — инспектор главной конторы в Лондоне или Нью-Йорке. Что же, тогда они услышат от него всю правду.

— Я вас понимаю. Да, неважно придумано. Скажите, а вы осматриваете машины?

— Каждый квартал. Бесплатно весь гарантийный срок.

— Вы лично?

— Нет, это делает Лопес.

— Вот этот мрачный тип?

— Сам я не очень-то разбираюсь в технике. Стоит мне притронуться к какой-нибудь из этих штук, и они почему-то перестают работать.

— А машиной вы правите?

— Да, но если с ней что-нибудь случается, я зову дочь.

— Ах да, у вас есть дочь. А где она?

— В школе. Разрешите, я вам покажу эту быстродействующую соединительную муфту. — Но стоило Уормолду взять ее в руки, как она тут же перестала соединять. Он нажимал на нее, поворачивал туда и сюда. — Дефектная деталь, — пробормотал он в полном отчаянии.

— Дайте я попробую, — предложил незнакомец, и соединение произошло мгновенно. — Сколько лет вашей дочери?

— Шестнадцать, — сказал он и разозлился на себя за то, что ответил.

— Ну что ж, мне, пожалуй, пора двигаться, — сказал незнакомец. — Рад был с вами поболтать.

— Может, хотите посмотреть пылесос в действии? Лопес вам продемонстрирует.

— Сейчас нет. Мы еще увидимся — здесь или в другом месте, — заявил незнакомец с какой-то дерзкой самоуверенностью и вышел из магазина прежде, чем Уормолд догадался сунуть ему фирменную карточку. На площади, в конце улицы Лампарилья, он растворился в полуденном свете Гаваны, среди толпы сутенеров и продавцов лотерейных билетов.

Лопес сказал:

— Он и не собирался ничего покупать.

— А чего же он тогда хотел?

— А кто его знает. Он долго разглядывал меня через витрину. Если бы вы не пришли, наверно, попросил бы найти ему девочку.

— Девочку?

Он вспомнил тот день десять лет назад, а потом с тревогой подумал о Милли, пожалев, что так охотно отвечал на вопросы незнакомца. Он пожалел и о том, что быстродействующая соединительная муфта не сработала хоть в этот раз.

2

Он слышал уже издалека, что идет Милли: подымался такой шум, будто ехала полицейская машина; только о приближении Милли предупреждал свист, а не сирена. Она обычно шла от автобусной остановки на Авенида де Бельхика, но сегодня свист почему-то доносился со стороны Кампостельи. Правда, в этой «охоте», приходилось ему признать, не было для нее ничего опасного. Восторги, которые ей таким образом выражали поклонники, начиная примерно с тринадцатилетнего возраста, означали только почтение — ведь даже по высокой гаванской мерке Милли была красавицей. Волосы у нее светло-золотистые, как молодой мед, а брови темные; ее «конский хвост» подстригал лучший парикмахер города. Милли не обращала внимания на свист, он только заставлял ее легче ступать; глядя, как она идет, можно было поверить в вознесение. Тишина показалась бы ей оскорбительной.

В отличие от Уормолда, который ни во что не верил, Милли была набожной католичкой; ему пришлось еще до свадьбы пообещать ее матери, что ребенок получит религиозное воспитание. Теперь ее мать, как он подозревал, не верила ни в бога, ни в черта; ему же она оставила на попечение ревностную католичку. Это привязывало Милли к Кубе куда прочнее, чем его самого. Уормолд подозревал, что в здешних богатых семьях до сих пор сохранился обычай держать дуэнью; ему порой казалось, что и к Милли приставлена дуэнья, невидимая ни для кого, кроме нее самой. В церкви, где она бывала красивее, чем где бы то ни было, в своей легкой мантилье, расшитой листьями, прозрачными, как морозный узор на стекле, рядом с ней всегда сидела дуэнья, наблюдая за тем, чтобы она не горбилась, в положенное время прикрывала лицо и крестилась по всем правилам. Кругом нее мальчишки могли безнаказанно сосать леденцы, фыркать из-за колонны, а она сидела прямая, как монашенка, следя за службой по требнику с золотым обрезом, переплетенному в сафьян цвета ее волос (она выбирала себе требник сама). Все та же невидимая дуэнья заботилась о том, чтобы она по пятницам ела рыбу, постилась двенадцать дней в году и ходила в церковь не только по воскресеньям и по праздникам, но и в день своей святой: Милли ее звали домашние, окрестили же ее Серафиной; на Кубе — это святая „второго разряда“, — загадочные слова, которые напоминали Уормолду об ипподроме.