Наш бронепоезд на нашем запасном... - [10]

— Пожал и хватит.

-— Что ж, здороваться не хочешь, а руку подаешь? Знаешь, кто так делает?

— Кто?

— Дешевки.

Иван Васильевич был трусоват, но его тоже задело,

— Лучше уж так... чем таким.

— Каким?

— Таким, сам знаешь.

Кузнецов шагнул за ним.

— Скажи, каким, каким, чего боишься! Скажи! — И уже брал за грудки.

— Убери руки, убери руки! Не трогай!

И уже набежало много народа, и был полный крик, и не было видно и слышно, что творится... Но все вдруг качнулись, зашумели, закричали.

Появился Андреев, мастер-механик, самый большой и толстый человек в цеху. Он толкнул сразу нескольких и прошел в середину.

У Ивана Васильевича из носа текла кровь. Кузне­цова держали.

— Сволочь! — кричал Иван Васильевич. — Гад ре­жимный, ты свои старые замашки брось, здесь тебе не старая работа.

Андреев положил ему руку на голову, и тот сразу успокоился, заглянул ему в лицо, дал платок.

Кузнецов стоял один среди всех, и вокруг смотрели одни чужие глаза.

— Отпусти, — тихо сказал Андреев. — Ты его?

— Я, — сказал Кузнецов, собираясь в пружину.

— Что с тобой, Коля? — Андреев положил свою большую руку и погладил Кузнецова по голове, как ребенка. — Плохо тебе?

И Кузнецов поник.

— Плохо, — сказал он и опустил голову. — Очень плохо.

Все боялись, что он расплачется. Все же он был хо­роший мужик, вот только последнее время на него что-то нашло.

— Пошли работать, — сказал Андреев, и все стали расходиться.

Он взял за плечи Кузнецова:

— Что ж ты на людей кидаешься, Коля? Не надо. Иван Васильевич — заслуженный человек. Две дочериу него взрослые, замуж отдавать надо, а ты дерешься. Что ж ты, что ж ты так?

— Прости, Иван Васильевич, — сказал глухо Кузнецов, — прости.

И вдруг все закипело в нем снова.

— Но я — честный человек, понял?!.. Честный!

Парторг завода вышел навстречу. Они знали друг друга давно по парткому, но главное — оба были из перебитого поколения, это соединяло их больше, чем могло что-то разъединить или объединить.

— Проходи, Кузнецов, садись. Ну, что у вас происходит?

— Ничего не происходит.

— Как это — ничего? А то, что ты две драки учинил, разговоры ведешь безумные, и где — в секретном цехе?! Коммунист, офицер запаса, член партбюро цеха, ты думаешь, что ты делаешь? Ты знаешь, чем это пахнет?

— Ты чего орешь-то?

— Что?..

— Не кричи, будешь много нервничать, заболеешь.

— Так. Вопрос, я вижу, действительно серьезный. А ты, я вижу, спокоен?

— А чего волноваться? Работа идет, план даем.

— А разговоры?

— Какие разговоры?

— Ты знаешь.

— Я много знаю, что ты загадки загадываешь?

— Про лагеря говорил?

— Говорил. Рассказывал. Что особенного? Тайн и секретов не выдал. Факт из биографии.

— Ничего себе факт, весь цех перепугал. Мне по­звонили, я не поверил. Там же молодежь, они ничего не знают, не понимают, зачем об этом рассказывать?

— А почему не рассказать? Хорошая биография, с семнадцати лет воевал, четыре раза ранен. Семь наград. Родину отстоял. Европу освободил.

— Не ты один.

— Не я один, верно. Но и я тоже. И не так, как другие, по-разному воевали, ты знаешь.

— Слушай, Кузнецов, ты мне об этом не рассказы­вай. Я тоже воевал, может, хуже, может, лучше, но воевал. И у меня медали. Мы с тобой не в электричке — цену себе набивать. Мы отвоевали, а теперь работать надо. О сегодняшнем дне думать надо, а прошлому — слава и почет.

— Правильно, я тоже так считаю.

— Поэтому не надо много говорить, знаем тебя, знаем, уважаем, помним, как ты пришел, и премии помним, и Доску почета, знаем — не об этом речь — о другом. Зачем про лагеря... рассказывал?

— Вы меня в прошлом году, в двадцатилетие, в школу посылали?

— Опять ты! Ты что из себя дурака строишь? Мы тебя зачем посылали? Молодежи о войне в патриоти­ческом плане рассказать.

— А я и рассказываю, тоже в патриотическом.

— Лагеря — в патриотическом?

— А чем нет?

Парторг посмотрел на него, закурил. Кузнецов тоже не спешил. Парторг сказал, глядя в окно:

— Не надо, понял?

И повторил:

— Не надо, Коля.

— А это, знаешь, проживешь мою жизнь, тогда сам и решишь — что тебе рассказывать теще, а что скры­вать. А я пока сам разберусь.

— Так, я вижу ты действительно заболел...

— Это почему же?

— Да ты что, не понимаешь, что нельзя об этом! Не надо! Этот вопрос решен. И хватит! Отговорили!

— Тем более, решен — почему не говорить! Я же не придумываю, все правда...

— А какая правда-то?

— Какая?

— Грубая, некрасивая. Никому не нужная. Зачем же раздеваться, зачем людей пугать? Ты еще штаны сними и покажи свою правду!

— Этой похабелью ты занимайся, а мою жизнь не­чего сравнивать. Она была чистая. Чистая. Тяжелая, правда, но не я ее выдумал, и мне ее стесняться не к лицу.

— Так ты не стесняйся, ты меня правильно пойми! Ты постарайся понять, что ты уперся! Мы знаем, что ты честно прожил. Знаем. Но держи ее при себе, зачем все-то выставлять?

— Хочешь мою жизнь мне же под подушку упря­тать? Прав не имеешь. И не лезь, не твое.

— Опять ты о своем! Я тебе о чем говорю: тебя никто не обвиняет. Было сложное общественное явле­ние. Трагическое для нашей страны и для нашей партии. Было тяжело в этом признаться. Но партия нашла силы и мужество посмотреть правде в глаза, чтобы исправить эти культовские пережитки и извращения, которые мешали нашему строительству. Мы восстановили правду, восстановили нормы. Ответствен­ные за эти перегибы лица, сам знаешь, были наказаны. Что касается других работников младшего звания, к ним никто претензий не предъявлял. И не надо, не надо, Кузнецов, трогать этот вопрос. Он уже решен, и хватит! Хватит на эту тему спекулировать!