Наш Артем - [80]

Австралия избаловала теплом. Даже и не верится, что он когда-то жил на Урале, по морозу шел с пересыльной партией поселенцев. Был ли Урал? Была ли Австралия?

Его немного познабливает в вагоне с выбитыми окнами, открытыми всем октябрьским ветрам. Вагоны для него стали в эти месяцы самым привычным жильем. И тут не соскучишься, наслушаешься, навидаешься всякого.

При нем не стесняются, его тужурка ничем не отличается от тужурок тысяч рабочих, его сапоги так же попахивают дегтем, как и сапоги тысяч людей труда, а косоворотка сшита из того же ситца, в который одета трудовая Русь. У него, как и у всех, нет круглых картонок, весь его багаж — тощая заплечная котомка или солдатский сидор. Он так же, как и большинство в этих вагонах, на завтрак, обед и ужин ест черствый хлеб, запивая его кипятком, когда удается разжиться им у хлебосольного соседа, захватившего в дорогу чайник; своего у Артема нет, а с жестяной кружкой, мятой и без ручки, не стоит труда толкаться в очередях к кипятильнику.

Он умеет находить общий язык с рабочим, потому что сам рабочий, ему близки и понятны думы солдата — потому что солдаты — крестьяне, а он сам из крестьян. И он знает, с кем говорит, а они не знают, что он большевик, и не просто большевик, а член ЦК.

В эти прохладные, дождливые октябрьские дни, как никогда раньше, чувствовался накал страстей. За восемь месяцев революции люди привыкли говорить вслух, не таясь. Ругали Временное, ругали и большевиков, честили эсеров, кадетов… И если верить вагонным оракулам, то Россия закатилась в тупик, как этот ободранный, задыхающийся, разбитый параличом поезд.

Эти разговоры, унылый Ландшафт за окном, осенняя хмарь хоть на кого навеют тоску. Между тем Артем испытывает удивительное, ранее незнакомое ощущение, с одной стороны — безмерной физической усталости, а с другой — огромного подъема душевных сил. Не будь этого подъема, он давно бы свалился и даже это он тогда хорошо сказал: «Я или погибну здесь, что напряжения. Он знал за собой одно, не часто встречающееся свойство — не мог работать вполовину, жить вполовину. Вспомнилось окончание письма сестре, как это он тогда хорошо сказал: «Я или погибну здесь, что наиболее вероятно — люди моего типа не переживают революцию, или останусь здесь, привязанный условиями работы».

Писалось это в связи с теми письмами, которые пришли к нему на адрес сестры из Австралии. Австралийские друзья звали обратно в Квинсленд.

Чудаки!

В России не только назревает, уже вызрела новая революция, и на сей раз она будет пролетарской. «Вся власть Советам!» — этот лозунг, временно снятый после июльских дней 1917-го, теперь вновь руководит всеми действиями большевиков, проник в сознание рабочих масс, в него поверили и солдаты. Но этот лозунг означает новое восстание, мирно, без борьбы, без крови буржуазия власти не отдаст. Соглашатели вопят: «За нами нет большинства народа», они считают что нужно парламентарным путем, через Учредительное собрание прийти к власти.

Дудки!

Ленин, большевики взяли курс на восстание, и момент его свершения приблизился. Именно потому его, члена ЦК, ныне и вызвали в Питер. Восстание может начаться где угодно: в Москве, на фронте, на Балтике, но судьба революции все равно будет решаться в Петрограде. Что же, он доложит ЦК, что пролетарский Харьков готов взять власть, готов к восстанию.

От Харькова до Петрограда поезд тащился почти двое суток. Артем нервничал. Ему было известно решение ЦК начать восстание 20 октября. Сегодня утро 20 октября. Поезд еле-еле движется по пригородам столицы. И, что тревожно, — на каждой, даже самой маленькой станции, милиционеры, и притом вооруженные револьверами. Раньше они ходили с пустой кобурой на боку. Наметанным глазом Артем приметил и рыльца старых знакомых — «максимов». Их запрятали в цейхгаузы, но так, чтобы держать под обстрелом станционные перроны, подъездные пути.

На каком-то разъезде поезд стоял, пока его не обогнал воинский эшелон. На подножках классных вагонов торчат часовые, и хотя на них полушубки, скрывавшие форму и погоны, но щеголи забыли снять фуражки: юнкера. Стало еще тревожнее.

Наконец и Питер. Дождь разогнал досужих прохожих, но на улицах людно. Солдаты, матросы, много рабочих, но не видно чиновничьих фуражек, барышень под зонтиками.

Куда-то попрятались и извозчики, от вокзала до Смольного придется топать пешком.

Артем шагал машинально, не думая, сворачивал на нужные улицы, голову сверлила одна и та же мысль — что же произошло за двое суток, которые он провел в вагоне. Ясно одно, сегодня, 20-го, восстание не состоялось. А почему? Остановить бы какого-нибудь рабочего, расспросить. Нельзя. Скорей в Смольный. Но в Смольный Артем попал не сразу.

На углу какой-то улицы, Артем так и не узнал, какой, он стал свидетелем сборища анархистов. Судя по выкрикам, которые сыпались из разношерстной толпы, в которой мелькали и матросские бушлаты, и женские платки, солдатские шапки, котелки, он понял, что готовится погром. Зазвенели стекла, толпа высадила дверь… кофейного заведения. Ни милиции, ни казаков — никого из «блюстителей» рядом не было.