Нарымские этюды - [4]

И вот уже две недели мне снится этот свежий, не тронутый нигде червем великан. Будто я тянусь, тянусь к нему и никак не могу дотянуться…

Кто-то тронул меня за плечо. Я дернулся от внезапного прикосновения и проснулся. Передо мной стоял Анатолий.

— Вставай, пора.

Я потянулся, огляделся по сторонам и с трудом сообразил, что нахожусь не дома, а в номере гостиницы, знакомой гостиницы лесного села Бакчар, в который мы приехали в этот раз на выходные по клюкву.

— Пора, — повторил Анатолий. — Машина уже разогрета…

На улице было темно и морозно. Под ногами хрустнули ледышки, плотно затянувшие лужи за ночь.

Высвечивая фарами придорожные, с красным листом осинники, мы около часа тряслись по извилистому, кочкастому проселку, потом, поставив машину на убогой лесной полянке, переплыли на плоту неширокую, окутанную туманами речку и еще долго-долго брели по ущербной лесной тропинке, то запинаясь о валежины и упругие, как пружины, корни, то чуть не по колени проваливаясь в черную болотную жижу, скрытую от глаза тоненькой корочкой мерзлой земли.

Наконец лес кончился, и перед глазами простерлась бескрайняя мшисто-унылая равнина, которую лишь кое-где оживляли реденькие, насквозь просвечивающиеся заросли сосенок, жиденькой лиственницы и карликовой березы, чахлой, в лишаях.

Это было начало — южный край — огромных Васюганских болот, занимавших почти две третьих земли необъятного Томского севера.

— Пойдем вон туда, — сказал Анатолий, — вон к той сосновой опушке. Я там прошлый год собирал.

Под ногами чавкало и плескалось. Сухие, мшистые еланки то и дело перемежались с заросшим осокой кочкарником, между которым желтела ржавая вода.

Но вот кочкарник кончился, пошли одни мхи. И тут ровно вспыхнула земля под ногами — все болото впереди было бордово-алым от клюквы.

Не сговариваясь, не произнося ни слова, мы одновременно опустились на колени и стали собирать рясные, затвердевшие от ночного мороза ягоды, горстями ссыпая их в посуду.

Не знаю, для кого как, но для меня нет На свете милее занятия, чем сбор клюквы. Даже охота за грибами не идет ни в какое сравнение. За клюквой не надо бегать, не надо метаться из стороны в сторону, отыскивая делянку поярче и побогаче. Если год урожайный, она везде одинакова. Садишься на мох, намечаешь край и начинаешь обирать ее вокруг себя. И под твоими пальцами ее алый покров как бы отступает, оставляя чистую желтизну упругого мха. Все забываешь в эти минуты. В душе ни печали, ни горечи, ни забот. Одна живая, умиротворенная радость. И хоть весь день бери, не почувствуешь однообразия, не устанешь.

Уже через час наши корзины были весомы и ощутимы, и мы решили перекурить. И — замерли.

От кромки материкового бора в глубь болота, прямо на нас тянула стая каких-то крупных, необыкновенно красивых и сильных птиц. Все ближе, ближе — резкий шум крыльев над самыми головами — и вот они уже за нами, далекодалеко позади, планируют над березками, над осинками, над мочажниками и мхами, а потом растворяются в мареве.

— Глухари, — прошептал Анатолий. — На кормежку пошли. — И тут же снова пригнулся. — Смотри, смотри!

Чуть левее нас вслед первой весело летела вторая стая, потом правее мы увидели третью, потом пошли глухари одиночками, парами, тройками, потом показался четвертый косяк.

Я впервые видел такое и, привыкший считать глухарей отшельниками, хмурыми нелюдимами, всю жизнь прячущимися в дремучих чащобах, сидел не дыша.

«Да, — думал я, — есть еще на земле места, где сохранилась первозданность, где не все еще перебито, перерыто, порублено. И как это здорово!»

Необыкновенный перелет продолжался всего минут десять-пятнадцать, потом вокруг опять все стало неподвижно, пустынно, и мы снова взялись за клюкву, взволнованные и притихшие.

А ночью вместо гриба мне снились бордовые россыпи ягод на безбрежных мшистых равнинах и огромные, сильные, розоватые в утренней заре птицы, которые бесконечно кружили, кружили, кружили над головой.