Нарушенная клятва - [14]

Тилли уже давно сбилась со счета, сколько раз она приводила в порядок его книги, расставляя их на массивных полках, которые, по ее просьбе, смастерил для старика один из сыновей Бидди, и которые сплошь закрывали собой все четыре стены большой комнаты домика. Правда, когда она вновь заходила навестить своего наставника, книги опять громоздились на полу, на столе и на диване, вывезенном когда-то с разрешения Марка с чердака господского дома.

Мистер Бургесс, не подобрав соскользнувшего с его плеч пледа, помог Тилли снять пальто, приговаривая:

— Посмотри, я накрыл стол к чаю. Видишь, какой я умница? Как знал, что ты приедешь. — Жестом он указал на круглый стол у камина, накрытый белой кружевной скатертью, на которой были расставлены фаянсовые чашки, заварной чайник и кувшинчик с молоком. — А еще у меня есть сдобные булочки, мы их подогреем. Ты, наверное, продрогла, дорогая. Садись, садись. — И учитель попытался усадить ее в кресло, но Тилли, высвободившись, взяла его за руку и тихо сказала:

— Вы сами сядьте, а я позабочусь обо всем.

— Нет-нет.

— Да-да, прошу вас, позвольте мне. Это отвлечет меня от грустных мыслей.

Мистера Бургесса пришлось уговаривать недолго. Угомонившись наконец, старик стал смотреть, как Тилли сняла с себя уличную одежду и потом захлопотала, взяв с огня кипящий чайник, заварила и разлила чай. И лишь когда Тилли, сев напротив, подала ему его чашку, мистер Бургесс произнес:

— Ну?..

И Тилли ответила:

— Ее маленькая светлость получила огромное удовольствие, выставив меня из Мэнора.

Старик воззрился на свою чашку и неторопливо помешал ложечкой чай.

— Должен сказать, мне с трудом верится. Правда, в детстве я замечал в ней некоторые признаки хитрости и тщеславия, но она была такая маленькая, такая крошка, что я говорил себе: она еще дитя. А позже, когда она повзрослела, я наблюдал за ней во время ее приездов в Мэнор: ока не могла смириться с тем фактом, что ее отец испытывает нежные чувства к какой-то другой женщине, а не к ней — единственной… Скажи мне, он оставил тебе что-нибудь?

— Насколько я понимаю, он обеспечил меня: завещал два пакета акций, по пятьсот в каждом.

— Хорошо, хорошо, дорогая. Я рад. А что это за акции?

— Одни — судостроительной компании «Палмер» в Джарроу, другие — Восточно-Индийской торговой компании, кажется, так. Вообще-то я плохо разбираюсь во всем этом. Скорее, вовсе не разбираюсь.

— О, это отлично, дорогая, просто отлично. — Для большей убедительности старик несколько раз кивнул. — Я очень рад. Эти акции дадут тебе возможность жить безбедно. А говорилось ли там еще о чем-нибудь?

— Только о каких-то облигациях, которые он оставил Джону.

— Да уж! — Мистер Бургесс покачал головой. — А ты знала, что дела у него шли туго? Он говорил тебе, что вынужден продавать кое-что, чтобы поддерживать Мэнор в надлежащем состоянии?

У Тилли расширились глаза:

— Нет… Он… он никогда не обсуждал со мной денежные вопросы, да и я с ним тоже.

— Вероятно, еще немного — и ему пришлось бы. Думаю, он намеревался написать Мэтью, чтобы попросить о помощи.

— Неужели?!

— Да. По крайней мере, к такому выводу я пришел. Ты же знаешь, мы с ним часто беседовали — в том числе и о финансовых проблемах. И очень часто — о тебе, дорогая. Он так восхищался тем, как ты вела все хозяйство, причем на какие-то жалкие гроши. И говорил, что само твое присутствие дает ему успокоение и утешение. Нет-нет, пожалуйста, дорогая моя, не надо плакать.

— Нет, я не плачу. — Тилли и правда не плакала — не должна была плакать. Только не сейчас, не здесь. Только потом, когда она окажется наверху, в комнатке под самой крышей, где можно будет заглушить свои рыдания, зарывшись лицом в подушку. «Господи, — мысленно взмолилась она, — пусть сегодня ночью разыграется ураган такой, чтобы мистер Бургесс не услышал меня». Тилли была уверена заранее, что, оставшись одна, не сможет сдержать своей, так долго подавляемой тоски. Она смахнула слезы, глубоко вздохнула, потом, взяв себя в руки, проговорила: — И вас он тоже не забыл.

— Меня? Но что… что он мог оставить мне?

— Пятьдесят книг. Из библиотеки. По вашему выбору.

Старый учитель воздел обе руки и откинул голову назад, словно узрев манну, падающую с небес. Ничто на свете не могло бы доставить ему большего счастья. Глядя на Тилли, он тихо повторил:

— Пятьдесят?

— Да. На ваш выбор.

— Господи, Господи! Какой заботливый… О, он был добр. И доброта его проявлялась столь различными путями… — Старик замолчал. Он мысленно смаковал свою радость — прибавление к его собранию новых драгоценностей, ибо каждая из его книг была драгоценна для него. Потом, наклонившись вперед, так, что шелковистая белая прядь волос упала ему на лоб как раз между бровей, он протянул руку и, коснувшись своими пальцами пальцев молодой женщины, сказал: — Я так рад, что ты пришла ко мне. Я так рад, Тилли.

Немного поколебавшись, она спросила:

— А потом, когда родится ребенок, — что тогда?

— О, тогда! — Старик покачал головой, его лицо озарилось улыбкой, и он заговорил тем поэтическим языком, который Тилли частенько слышала и раньше: — Его приход в этот мир станет моим возрождением. Его первый крик оживит мой разум, прикосновение его ручонки вернет молодость этому дряхлому телу, и я буду видеть в нем новый сосуд, в который я смогу вложить ту крохотную крупицу мудрости, которую выплавило в тигле моей жизни горнило семидесяти с лишним прожитых мною лет.