Народники-беллетристы - [40]

"Откуда вода? Или опять тоже земля?.. Почему? Куда бегут тучки?" Мало того, явился даже вопрос о том — "откуда мужик?". Собеседование Ивана с Семенычем по поводу этого вопроса прекрасно изображено автором.

"— Например, мужик… — Дядя Иван остановился и" сосредоточенно смотрел на Семеныча.

— Мужику у нас счету нет, — возразил последний.

— Погоди, Семеныч… ты не сердись… Ну, например, я мужик, темнота, одно слово — невежество… А почему?

В глазах дяди Ивана появилось мучительное выражение.

У Семеныча даже косушка вылетела да головы; он даже плюнул.

— Ну, мужик — мужик и есть! Ах ты, дурья голова!

— То-то я и думаю: почему?

— Потому, мужик, необразованность… Тьфу, дурья голова! — с удивлением плюнул Семеныч, начиная хохотать.

— Стало быть, в других царствах тоже мужик?

— В других царствах-то?

— Ну.

— Там мужика не дозволяется… там этой самой нечистоты нет! Там его духу не положено! Там, брат, чистота, наука.

— Стало быть, мужика…

— Ни-ни.

— Наука?

— Там-то? Да там, надо прямо говорить, ежели ты сунешься с образиной своей, там на тебя с-с-о-обак напустят! Потому ты зверь зверем!"

Как ни глупо было вранье Семеныча, но в данном случае и его, вероятно, было достаточно, чтобы подлить масла в огонь, толкнув на новую работу беспокойную мысль Ивана.

Узнав, что в других государствах и духу мужицкого "не положено" и что это происходит оттого, что "там наука", Иван естественно должен был пойти далее и спросить себя, — нельзя ли и русскому трудящемуся населению добиться подобной же степени образования? А отсюда уже недалеко было и до очень радикальных выводов.

Пишущему эти строки пришлось в семидесятых годах в Берлине встретиться с артелью русских крестьян Нижегородской губернии, работавших на одной из сукновальных фабрик прусской столицы. Мы помним, какое впечатление произвело на них знакомство с заграничными порядками и с материальным положением немецких рабочих. "Нет страны хуже России!" — восклицали они с каким-то грустным ожесточением и охотно соглашались с нами, когда мы говорили, что пора бы русскому крестьянству подняться на своих угнетателей.

Может быть, к такому же заключению пришел бы и Иван, но ему помешало в этом одно неожиданное происшествие. С некоторых пор голова его стала работать, по выражению автора, больше чем руки. В его несложном хозяйстве явились упущения, за ним оказались недоимки. Староста уже несколько раз напоминая ему об этом, но Иван продолжал возиться с вопросами. Печальная развязка сделалась неизбежной. В один из приездов исправника Ивана позвали в волость и там розгами напомнили ему об его гражданских обязанностях. Эта отеческая расправа поразила его, как громом. Возвращаясь домой, "он озирался по сторонам, боясь кого-нибудь встретить, — он так бы и оцепенел от стыда, если бы встретил; да, от стыда! потому что все, что дали ему чудесные мысли — это стыд, едкий, смертельный стыд".

Под влиянием первого впечатления Иван хотел было утопиться. Он даже прибежал на берег реки и уже готовился было броситься в воду, но… его настиг староста, которому до-зарезу нужны были люди для починки моста, совершенно некстати обвалившегося перед приездом исправника. "Где у тебя совесть, дьявол ты этакий, какого лешего ты тут проклажаешься!" — закричал блюститель деревенского порядка. И от этого окрика в Иване, по-видимому, действительно проснулась "совесть", старая, завещанная прародителями совесть двуногого вьючного животного, осужденного на вечную каторгу. Он безропотно пошел на работу.

Но с тех пор у него пропала новая, благоприобретенная, из книжек почерпнутая совесть.

"Дядя Иван о книжках и чудесных мыслях больше не вспоминал. Он думал только о недоимках… Книжек в пятак он не носил больше за голенищем, он зарыл их в яму, выкопанную нарочно на огороде… Если же на него нападала тоска, то он шел к Семенычу и отправлялся вместе с ним в кабачок. Через полчаса, много через час, оба закадычные выходили оттуда уже готовыми"…

Впоследствии дядя Иван принимал участие в известном уже нам бегстве парашкинцев целым "опчисвом".

IX.

В статье о Гл. Успенском мы противопоставили изображенному им крестьянину Ивану Ермолаевичу рабочего Михаила Лунина, героя повести г. Коровина) "Снизу вверх". По этому поводу нас, вместе с г. Карониным, немало обвиняли в преувеличении. Мы соглашаемся, что сделанное нами противопоставление было слишком резко. Михайло Лунин есть действительно настоящий антипод Ивана Ермолаевича. Один не понимает существования вне земледельческого труда, и мысль его работает лишь там, где соха, борона, овцы, куры, утки, коровы и тому подобное. Другой не имеет ни сохи, ни бороны, ни овец, ни кур, ни уток, ни коров и ничего подобного, и он не только мало сожалеет об этом, но ему трудно даже понять, как могут люди выносить тяжелую долю русского земледельца.

Иван Ермолаевич плохо соображает, зачем собственно ему нужно учить грамоте своего сына Мишутку. Михаила Лунин сам учится "не то, что с энтузиазмом, а с каким-то остервенением". Взгляды Ивана Ермолаевича поражают своей "стройностью".

Михайло Лунин, как и всякий человек, переживший период разлада с окружающей его действительностью, должен был пройти через всевозможные сомнения и недоумения, а следовательно, и через связанную с ним путаницу понятий. Иван Ермолаевич лишь зевает "сокрушительнейшим образом", когда "новый человек" пытается ему привить "новые взгляды на вещи". В ответ на все доводы такого человека он "может сказать только одно: без этого нельзя".