Наркотики. Единственный выход - [3]

Виткевич — контрнатуралист. Он был сосредоточен на вопросах онтологической сути. Был убежден, что искусство есть нечто большее, чем «окошко в мир», чем воспроизведение и критика действительности, «непосредственное поучение и возвышение человечества». Творчество воспринимал как движение от абсолюта к трансцендентной форме.

Виткевич-старший считал, что искусство «должно обновляться, чтобы существовать. Если нельзя лучше — нужно всегда иначе». Сын не только усвоил урок, но и пошел дальше. Он исходил из того, что общий износ культуры требует постоянного преодоления банальности, нарастающей интенсификации выражения. Поэтому принципом его художественного мира стал гротеск: странность бытия отразилась в системе кривых зеркал.

В метрике, выданной варшавским костелом св. Александра, дата рождения Виткевича сдвинута на месяц вперед. Эта двойственность, оставившая след в документах, нравилась ему — она соответствовала его склонности к мистификации. Крещен он был тоже дважды. Удвоение реальности стало принципом его существования в искусстве.

Многообразие единства, дискретность и многослойность психики были рано осознаны Виткевичем. Он признавался, что в юности бросил Фрейдово «Введение в психоанализ», не дочитав, так как ему стали скучны упрощения. В работах по психиатрии он лишь нашел подтверждение собственному давнему и мучительному знанию. Сам он всю жизнь преодолевал «простейшие» комплексы с переменным успехом. Пытался превозмочь свою разъятость и противодействовать всеобщему разладу. Отсюда страсть к поиску «чистой» сути, самозащита отточенной мыслью. Обостренно чувствительный к фальши, он стал своего рода маньяком того, что называл «существенным разговором»: определения понятий, выяснения отношений, систематизации и расстановки вещей по своим местам.

Виткевича всегда занимали горестные судьбы «метафизических» личностей, которым преступление и безумие на роду написаны. Тюрьма и дурдом — резервации, уготованные им самой природой общественных отношений. Шутовство — третий путь, на который вступают во имя спасения духа. Путь художника — по тонкой грани между откровением и пошлостью, и удержаться на ней дано немногим. Сам Виткевич всю жизнь опасался конфуза. Его принципиальный дилетантизм, многосторонность интересов, стремление высказаться в разных областях вели к тому, что сам себе он представлялся вечным дебютантом. Блестящие успехи соседствовали с провалами; всю жизнь он приступами сомневался, художник ли он, веры в себя ему подчас не хватало, но он упорно начинал сначала.

Началом был каждый день. Множество раз, при всякой возможности, то пространно, то сколь угодно кратко он формулировал свои философские и эстетические принципы. Одно за другим писал введения в проблему, без конца повторяя одно и то же. Начинал вести колонки в газетах, читал публичные лекции, неистово полемизировал со всеми сразу, изнывая от отсутствия конкретного собеседника-оппонента. Использовал как трибуну любой, временно благосклонный к нему, печатный орган, но это была борьба с ветряными мельницами: он спорил со всеми, с ним — почти никто.

Его выбор — противостояние обстоятельствам безвременья. Не считаясь с перспективой катастрофы, он действовал вопреки невозможности действия — сочинял трактаты, романы и пьесы, писал картины и ставил спектакли, невзирая на то что был уверен в скором закате и философии, и искусства. «Не быть временным в атмосфере горящего дома» — не нарушенная им заповедь. Он трагически переживал неизбежный, как ему казалось, конец духовности — но не бросал своих трудов. Замыслов у него было больше, чем он успел исполнить.

Герой его романа «Ненасытимость», врач, замечает о своем пациенте, в котором угадываются черты самого автора: «On wsiegda był niemnożko sumasszedszyj, no eta kontuzija jemu zdorowo podbawiła». Идеи и художественная работа Виткевича — попытка справиться с шоком безверия, преобразовать отрицание в созидающий порыв. Он всегда помнил миг перед атакой, воспринимая реальность как продление этого мига. А жизнь наращивала тревогу и боль. В обманчивом мире, где все стремительно разрушалось, порождая бесконечную неизвестность, мог ли он остаться «самим собой», и только? Он стал единством во множестве воплощений: персонажей, портретов, жизненных ролей.

Виткевич выдумывал себя, словно стремясь прожить несколько жизней. Однако, меняя маски, сохранял тождество; об этом красноречиво свидетельствуют его мимический фототеатр и гетеронимы — многочисленные морфологические вариации имени и фамилии. Имя стало предметом игры. Виткаций — нарек он себя еще в 1913 году, когда после курса психоаналитической коррекции начал освобождаться от юношеской неполноценности. А с 33 лет систематически именно так — лигатурой имени и фамилии — стал подписывать картины. Он изменил имя, чтоб отделиться от себя прежнего — а горделивое имя, быть может, изменило его, «перемещая» в область мифа, во времена героические, отдаляя от пошлеющей на глазах эпохи.

Деятельность Виткевича примечательна с точки зрения творческого ритма. Рубеж 10—20-х годов — время интенсивных занятий композиционной живописью и целенаправленной работы для театра. На едином дыхании, подряд написаны двадцать пьес, где вполне проявилось оригинальное видение писателя (в том числе «Метафизика двуглавого теленка», 1921, «Дюбал Вахазар, или На перевалах Абсурда», 1921, «Водяная Курочка», 1922, «Каракатица», 1922). Тогда же опубликованы в трех книгах основные сочинения по философии искусства («Новые формы в живописи и вызванные ими недоразумения», 1919, «Эстетические очерки», 1922, «Театр», 1923). Затем, вплоть до 1927 года, Виткевич ритмично выдавал по две — четыре пьесы в год — это был пик его драматургической активности.