Нарциссы для Анны - [61]

— На год раньше тебя. Мне дали медаль, пенсию по инвалидности, и теперь бабы сходят с ума, чтобы взглянуть на мой зад. Но у тебя тоже красивая метка, — сказал он, показывая на шрам у Чезаре на щеке.

— Царапина. И никакой медали, никакой пенсии. — Чезаре коснулся рукой щеки.

Еще не отзвучали литавры победы, а в обществе уже обозначилась грань между патриотами и демократами, между бывшими интервенционистами и пацифистами.

В остерии пили, играли в карты, сквернословили. Здесь было полно ветеранов, которые победили в этой войне, но оказались в худшем положении, чем до нее. Шестьсот тысяч из них остались лежать на Карсо, на Пьяве, Изонцо, в долинах Адидже и на плато Асьяго. Несмотря на глупость и бездарность Генерального штаба, на плохое снаряжение, на ужасные условия, в которых приходилось воевать, они с мрачным стоицизмом боролись с врагом, как теперь боролись с нуждой и разрухой. Когда их призывали на фронт, к ним обращались как к гражданам. С расклеенных на каждом углу плакатов геройски напыщенный боец в каске, с винтовкой и патронташем призывал итальянцев исполнить свой долг и все отдать фронту. А теперь, когда они этот долг исполнили, на них наплевали и забыли.

Крупные предприятия, занятые военными поставками, во время войны увеличили свои капиталы, в то время как крестьяне, вернувшиеся с фронта, стали беднее, чем прежде, а рабочие и служащие из-за инфляции едва сводили концы с концами.

Многие вспоминали «красную неделю», организованную в 1914 году социалистами Бенито Муссолини, Пьетро Ненни и анархистом Энрико Малатестой, «домашнюю революцию», которая, вспыхнув в Романье и Марке, охватила всю страну. И многие предсказывали, что вскоре может случиться что-нибудь и почище.

— А ты что об этом думаешь? — спросил Риччо, намекая на эти разговоры.

— Назад не вернешься никогда, — ответил Чезаре. — Все исполнили свой долг, и теперь пора платить по векселям.

— Думаешь, будет революция?

— Революции многое меняют, но не всегда к лучшему. — Чезаре вытащил коробку сигарет «Македония» с золоченым мундштуком и взял одну в рот. — По-твоему, — настаивал Риччо, — они устроят революцию?

— Если их вынудят к этому, они попробуют тем или другим способом.

— А чем это кончится для нас? — Риччо не отрицал, что ему никогда не удавалось исполнить заповедь: «Возлюби ближнего своего, как самого себя» — и своя рубашка всегда была для него ближе к телу.

— Мы вне игры, если ты намекаешь на наши интересы, вернее, на свои.

— Извини, — сказал он с удивленным видом, — с каких это пор мои интересы — это не наши?

— Потому, что я прибыл на свою станцию, — объявил Чезаре, — беру свой багаж и выхожу.

Риччо ударил себя пальцем по лбу.

— Что за околесицу ты несешь?

— Нет, я и правда выхожу. И меняю курс. — Чезаре огляделся вокруг: он был среди людей, которых не узнавал уже.

— Да ну, скажи, что ты шутишь. — Риччо заглянул ему в глаза, скорчив забавную рожу.

— Это не шутка, — покачал головой Чезаре. — Я всегда говорил, что рано или поздно встану на другой путь.

— Это верно, — нехотя подтвердил друг. — Просто я думал, этот день еще далеко. А может, и мне пойти с тобой?

— Куда бы я ни пошел, я не откажусь от такого друга, как ты, — улыбаясь, ответил ему Чезаре. — Но у тебя ведь торговля вином, у тебя остерия и Миранда. Стоит ли все это бросать?

— Да, пожалуй… — забарабанил тот пальцами по столу. — Пожалуй, мне лучше продолжать прежний путь. Но если ты случайно передумаешь, я придержу для тебя теплое местечко, — заключил он, чувствуя некоторое облегчение оттого, что бросать все это не нужно.

В остерию робко вошла женщина из прачечной в Крешензаго и, с трудом сориентировавшись в дымном чаду, направилась к их столику.

— Ваша сестра, — сообщила она Чезаре трагическим шепотом, — велела сказать вам, что синьора Матильда умирает…

36

Джузеппина осторожно постучалась в дверь брата.

— Что такое? — спросил он.

Сестра чувствовала себя скованно в новом доме. В своем длинном платье из легкой шерсти, темно-сером, почти монашеском, она больше походила на верную экономку, чем на хозяйку дома.

— Какого дьявола ты там стоишь? — сказал Чезаре, увидев ее на пороге. — Входи.

— Телеграмма, — прошептала Джузеппина испуганно. Дрожащей рукой она протягивала ему желтый конверт.

Для бедных людей телеграф был не средством связи, а источником ужасных известий, тех, что приходили во время войны: ранен, убит, пропал без вести. От телеграммы не ждали ничего хорошего.

Чезаре сел на постели.

— Открой окно, — сказал он.

Джузеппина подняла жалюзи, и свет ясного апрельского утра хлынул в комнату. Воздух был полон аромата полей, которые начинались сразу же за последними домами корсо Буэнос-Айрес.

— Не всегда телеграммы приносят дурные вести, — успокоил ее Чезаре, убрав желтый квадратик в карман пижамы.

— Но как, ты даже не читаешь? — удивилась она.

— После. Сейчас я хочу принять ванну, а ты пока что приготовь мне хороший завтрак. Кофе, хлеб, масло и джем. Но ради всего святого, никакой поленты.

Джузеппина с трудом привыкала к новой жизни. Аристократическую замашку брата носить пижаму она уже приняла, но не могла отказаться от поленты по утрам, которая как-то связывала ее с прошлым, с жизнью в бараке.