Наполеон. Жизнеописание - [17]

Женщины, погубившие стольких монархов, имели на него мало влияния. В них не было недостатка, и иные были очень красивы, как, например, мадемуазель Жорж, — ведь стоило ему только пальцем поманить, и они оказывались в его постели. Но пока они раздевались, он изучал донесения; покончив с объятиями (а то и не начав), выпроваживал их вон. Его истинным наслаждением была работа. Он отдавался ей до двадцати часов в сутки и никогда не проявлял признаков усталости.

За длинным подковообразным столом Государственного Совета он был счастлив. Окруженный государственными деятелями, он знал, как их использовать, чем соблазнить. Он «выжимал соки», вытягивал из каждого все, что хотел узнать. Он обладал быстрым, всесторонним умом, большой трезвостью мышления, не питал никаких иллюзий относительно человеческой природы, но имел две слабости: «У него не было плана», — говорит Стендаль, и это правда. У Наполеона были планы, причем весьма переменчивые. И вторая слабость: слишком богатое воображение, отсутствие чувства меры. Строя отдаленные планы, он слишком увлекается. Мог ли он остановиться? «Делу надо дать первый импульс, — говорит он. — Потом оно увлекает вас за собой».

Он торжествует непосредственно в данный момент — на поле битвы, в своем кабинете и особенно в Государственном Совете. Здесь, понюхивая табак, он импровизирует с наслаждением. Он знает, что говорит легко и хорошо; знает, что люди незаурядные от него в восхищении. Поэтому он расслаблен, прост, прямодушен. Все его речи проникновенны. «Общество нуждается в строгом правосудии; в этом состоит государственная гуманность, иная гуманность оперная…» «Мы хотим иметь хороших крестьян — в этом залог силы армии; нам не нужны парни-цирюльники, привыкшие шататься по городским площадям…» Здесь он позволяет себе противоречить. Так, одного члена Государственного Совета, сказавшего о законодательном корпусе: «Представители нации — это те, кого она выбрала, кому она доверяет», император однажды перебил словами: «Ба! Да это идеи 1789 года». «Нет, cир, это идеи всех времен», — возразил советник. «Особенно располагали к себе его прямота, простодушие, — пишет Стендаль. — Однажды, при обсуждении своих дел с папой римским, император сказал: «Вам легко говорить. Если папа мне скажет: «Сегодня ночью мне явился архангел Гавриил и велел делать то-то и то-то», я обязан поверить».

В своем кабинете ему приятно видеть созданные им самим рабочие инструменты, спроектированный им самим письменный стол, бухгалтерские книги, которые он читает «с тем же упоением, что юная девушка — хороший роман», карты. У него была удивительная способность впитывать информацию и невероятная память. Великолепно вышколенные секретари тоже были для него своего рода инструментами; им надлежало молчать, схватывать на лету то, что он диктует, и потом восстанавливать ход его мысли. Ибо писать он не любил. Во-первых, почерк его было почти невозможно разобрать; а во-вторых, он так и писал с орфографией юного корсиканца из Бриеннского училища. Он по-прежнему говорил «armistice» («перемирие») вместо «amnistie» («амнистия»), «rentes voyagres» (искаж. «пассажирская рента») вместо «viagre» («пожизненная»), «enfanterie» (от «enfant» — «ребенок») вместо «infanterie» («пехота»). Но написанное под его диктовку безупречно как по прямоте и ясности изложения, так и по глубине знакомства с предметом. Он может с ходу составить регламент для воспитательных домов Почетного легиона на несколько страниц, потому что давно об этом думал. Ему случается диктовать три письма одновременно. Фактически его ум работает и днем и ночью, питаясь поступающими со всех сторон ответами на его нескончаемые вопросы. «Сколько человек? Сколько снарядов на орудие? Сколько мешков зерна?» И даже по вечерам, в кружке императрицы, — «Сколько детей?» И он все запоминает.

Он наивно рассчитывал, что коронация в соборе Парижской Богоматери будет способствовать его принятию в семью законных монархов. Но это была иллюзия. Австрийская аристократия хотела сбить спесь у выскочки-солдата. Англия прилагала усилия к созданию против него альянсов (третья коалиция, как назовет ее Наполеон, ведет отсчет от 1792 года). Питту не составит труда убедить нового царя — Александра. Священная империя германской нации рушится, говорит Питт Александру; теперь славянская империя должна противостоять империи корсиканской. В 1804 году оформляется коалиция: Англия, Австрия, Россия, Швеция, Неаполь. Ее цель — вернуть Францию к прежним границам. Об этом не говорят открыто, чтобы не раздражать французский народ; просто ссылаются на вызывающие тревогу амбиции императора. Для него же с этого момента есть только одна цель — раздавить Англию, чтобы не быть раздавленным ею.

Некоторые историки утверждают, что Булонский лагерь был создан для отвода глаз. В это трудно поверить. Наполеон ясно видел, что Джон Буль от него не отстанет. Император велел построить 2000 плоскодонных судов. Он считал переправу возможной. «Это ров, который будет преодолен, как только мы отважимся на это пойти». Для успеха предприятия достаточно было выманить на три дня, даже на один день английский флот из Ла-Манша. Тогда он перебросит 130 000 человек, и лондонская чернь встретит французов как освободителей. Это означало плохое знание англичан; а еще это означало плохое знание моря и его капризов. Несколько поездок из Марселя в Аяччо и одно путешествие в Египет не сделали его моряком. Адмиралы реагировали весьма сдержанно. Император сердился. Министру флота Декре он сказал: «Вы наставили всяких «если», «ибо», «но»… Я просто задыхался от возмущения».