Наполеон. Афоризмы - [2]
Старые, заново оштукатуренные монархии держатся до тех пор, пока народ не почувствует в себе силы; такие сооружения всегда начинают рушиться от самого основания.
Ищущие почитания подобны любовникам: обладание преуменьшает ценность желаемого.
За свою жизнь я совершил немало ошибок; величайшей было вручение моей персоны англичанам: я поверил в то, что они следуют законам чести.
Франция неисчерпаема; я испытал ее после войны с Россией и в борьбе против коалиции 1815 года, но она продолжала изобиловать сокровищами и солдатами. Такая страна никогда не будет покорена или разорена.
Вернейший способ оставаться бедняком — быть честным человеком.
От десяти говорящих больше шума, чем от десяти тысяч тех, что молчат; вот ключ к успеху всех крикунов на трибунах.
Короли и обманутые мужья всегда последними замечают свое дурацкое положение.
Пытливый ум может охватить все, но невозможно достичь всего на свете.
Я побеждал королей во имя власти; короли побеждали меня во благо народа: они совершили большую ошибку, лишив меня трона. Подождем же конца игры.
Я предпочитаю весомый аргумент утонченному красноречию: дела всегда лучше слов.
При принятии решений люди делятся на две группы: на тех, кто их принимает, и тех, кто использует решение других.
Мне нравится величественное в искусстве: тут нет среднего; оно либо возвышенно, либо убого.
Месть злому человеку — дань уважения добродетели.
Сэр Хадсон Лoy — неотесанный тюремщик; это его дело. По тому, как он со мной обращается, ощущается, что он чувствует мое превосходство.
Человек — как овца: он следует за первым, кто пойдет вперед. В управленческих же делах нам нужны соратники, без них невозможно довести дело до конца.
Твердый ум сопротивляется чувственности подобно тому, как моряк избегает подводных камней.
Привычка обрекает нас на множество глупостей; наибольшая из которых — превращаться в ее раба.
Если бы Корнель жил в мое время, я бы назначил его своим министром.
Роспуск моей армии займет в истории место в ряду грубейших политических ошибок королевского правления.
Просвещенной нацией нельзя руководить вполсилы; она требует энергичности, согласия и единства всех публичных решений.
Тот, кто предпочитает богатство славе, подобен транжире, который занимает деньги у ростовщиков и разоряется на процентах.
В моей жизни было три счастливых дня: Маренго, Аустерлиц и Йена; пока не добавился четвертый — когда я дал аудиенцию императору Австрии во рву.
Победу одерживают не числом. Александр поверг триста тысяч персов своими двадцатью тысячами македонцев. И я откровенно преуспел в дерзких предприятиях.
Палата представителей, которую я создал, завершила свою историю вместе со мной. Она могла спасти Францию, наделив меня неограниченной властью. Двадцать членов фракций потеряли все: им хватило глупости заговорить о конституции в то время, когда Блюхер расположился лагерем в Севре. Мне казалось, я вижу греков восточной империи с Магометом пред ними.
После моего отречения в 1815-м враг еще мог быть повержен. Я предложил взять на себя командование, но мне отказали. У меня не было никакого личного интереса выступать в роли наблюдателя.
Публика поклоняется религии и восторгается могуществом. Чернь судит о жалованье придворного по количеству его лакеев; толпа судит о величии Бога по числу священников.
Я за всю жизнь не смог прочесть ни одной страницы Тацита, он страшный болтун; Полибий радует и наставляет меня, у него нет декламаций.
Мое правление было либеральным, ибо оставалось твердым и суровым. Я рассматривал каждого человека преимущественно как инструмент. Я не особенно принимал во внимание их убеждения, понимая, что главное — следование моим правилам. Моя игра удалась, я создал новую систему.
Я обогатил своих офицеров; но мне следовало помнить, что когда человек богат, у него уже нет никакого желания умирать.
Отвага укрепляет трон; когда трусость и позор расшатывают его, лучше отречься.
Я всегда восхищался Митридатом, который думал о завоевании Рима в то время, когда сам был побежден и бежал.
Когда я был монархом, каждый раз, когда я пользовался правом помилования, впоследствии всегда раскаивался в этом.
В точном наследовании природы не про является трагедия; я предпочитаю группу Лаокоона концу пьесы «Родогун».
Конституционные государства застойны; действия правительства слишком ограничены, что ставит их в самое невыгодное положение в борьбе с могущественными и единолично правящими соседями. Диктатура могла бы помочь им, но она подобна тарану, который пробьет врата столицы еще прежде, чем они будут готовы выдержать удар.
Эмигранты, дворяне и священники, потерявшие свои имения и привилегии во время революции, рассчитывали вернуть их с восстановлением старой династии. Они думали, что все еще находятся в Кобленце; они на все смотрели с ложной точки зрения. Они не видели света, они лишь плакали за своими деньгами.
Старики, которые сохраняют наклонности юнцов, теряют уважение к себе и становятся смешны.
