Наносная беда - [57]

- Государыня! - возвысил голос Орлов. - При подписании первого манифеста о моровой язве вы изволили вспомнить Орловых...

Государыня милостливо взглянула на него, и глаза ее выразили ожидание...

- И я, матушка, желаю иметь свою Чесму, - продолжал Орлов, - мне завидно брату Алексею.

Говоря это, он смотрел в землю, ожидая ответа императрицы, и по мере того, как она медлила с ответом, он бледнел. Нарышкин же между тем шалил с Муфти, повязывая ей голову шелковым фуляром, что делало собачонку похожею на старушку.

- Быть посему! - сказала, наконец, императрица после томительного молчания. - Но я сама должна говорить с Москвою.

- Манифестец, матушка, я живо настрочу, - снова заговорил Нарышкин.

- Нет, Левушка, ты мастер в комедиях да в сатирах, а манифест мы и без тебя напишем, - сказала императрица.

Она встала и последовала ко дворцу, сопровождаемая докладчиками и Нарышкиным с собачкою.

Войдя в кабинет, она тотчас же приказала Вяземскому сесть за сочинение манифеста.

- Да поискуснее: смотри, батюшка-князь, а главное, покороче, для черни, - добавила она. - Дело щекотливое.

Когда Вяземский уселся писать, императрица позвонила. Вошел угрюмый лакей, очень любимый Екатериною за его честность и даже ворчливость.

- Здорово, Захар! Позови Марью Саввишну.

Захар поклонился и начал укоризненно качать головой...

- Что, Захар, чем я перед тобой провинилась? - спросила, улыбаясь, императрица.

- Да как же тебе, матушка, не стыдно! Точно у русской царицы слуг нет. Встала нынче ни свет ни заря, когда еще девки дрыхнули, да сама и ну шарить, одеваться, чтоб только не тревожить этих сорок, прости Господи! Да и надела капотишко-то во какой! Ветром подбитый, а на дворе-то холодно. Эх! А тоже русская царица!

- Ну, виновата, Захарушка, никогда не буду.

Захар махнул рукой и угрюмо удалился. За ним вошла средних лет женщина, с полным и, по-видимому, добродушным лицом, лицом совершенно простой русской бабы, но тоже с двойным, гарнитурового цвета блеском в серых глазах.

- Вот что, Марья Саввишна, - сказала императрица вошедшей женщине, вели мне голову сейчас же чесать, да только без пудры. А то вчера просматривала я счеты и нашла, что на мою голову в год выходит пудры 365 пудов, по пуду на день. А я все не догадаюсь, отчего это у меня голова так тяжела, а это от пудры.

Марья Саввишна добродушно засмеялась: но этот добродушный смех должен был ножом пройти по сердцу того, кто подал императрице счет о пудре.

- Что же, матушка-государыня, твоя головка не простая, оттого и пудры на нее столько идет, - болтал Нарышкин, продолжая играть с собачкой. - Вот блаженной памяти царю Петру Алексеичу тоже раз подали счетец. Однажды, просматривая работы на рейде, он изволил промочить себе ножки.

- Уж и ножки, - улыбнулась Екатерина.

- Точно так, матушка, ножки, - продолжал Нарышкин, - и сделался у его величества насморк. Государь тут же приказал подать ему сальную свечу и помазал нос. Ну, с тех пор по счетам адмиралтейств-ревизион-цухт-конторы и показывали по пуду свечей в сутки на насморк государя.

- Ну, Левушка, уж это ты сам сочинил, - заметила императрица, поглядывая на Вяземского, который усердно писал, часто потирая себе то лоб, то переносицу, как бы выдавливая изо лба самые энергичные выражения.

Наконец он положил перо.

- Готово? - нетерпеливо спросила императрица.

- Готово, ваше величество, - отвечал Вяземский, делая на бумаге поправки, - не знаю только, как изволите найти мое сочинение.

- Послушаем. Ну, начинай, сегодня манифест должен быть напечатан и отправлен.

Вяземский начал: "Божиею милостию..."

- Хорошо, хорошо. Текст-то как начинается? - нетерпеливо перебила его императрица.

- "Взирая с матерним прискорбием и негодованием..."

- Будет! Будет! - остановила чтеца Екатерина, вставая с распущенными волосами и подходя к столу, за которым сидели Вяземский и Орлов (последний просматривал папку своих докладов). - Ты не понял меня, князь. Ты прямо с чугуна начинаешь.

Вяземский встал и хладнокровно ждал разъяснения слов государыни: он знал, что она принимала иногда совершенно неожиданные решения, когда забирала себе в голову, и решения эти были умны.

- "Негодование"! Да тут о негодовании и помину не должно быть! говорила императрица, тревожно ходя по кабинету. - Ты их, чего доброго, и бунтовщиками назвал.

- Да как же, государыня, ведь они бунтуют? - настаивал Вяземский.

- Мои дети не бунтуют! Они могут ошибаться, огорчать меня, но никогда не бунтуют! Еще неизвестно, как дело было, а мы уж и бунтовщикам в манифесте место отводим. Может, еще и Еропкин что по горячности и из усердия напутал, а то и покойный Амвросий, а мы всё - на народ. Не забудьте, он стоял за Богородицу!

Императрица говорила горячо, постоянно откидывая назад волосы и засучивая рукава капота. Лицо ее покрылось краской. А Вяземский стоял по-прежнему и прятал глаза, потому что они говорили: "Ох, умна, умна! Умно хитрит. У! Умница!"

- Садись, Алексеич, и пиши, я сама продиктую, - сказала, наконец, Екатерина, отдавая свою голову в распоряжение камеристок. - Пиши: "Всем и каждому, кому о том ведать надлежит, наше монаршее благоволение".