Намотало - [23]

Делились ли мамы друг с другом подобными историями, неизвестно. Вскоре родительский тройственный союз распался, как это всегда бывает, когда дети подрастают. И казалось странно: зачем же существовали эти тесные отношения, эти заходы друг к другу на ночь глядя за газоотводной трубочкой, часовые беседы во дворе на тему: «А моя так плохо ест!», если потом от них не осталось никакого следа? Нет уж, каждый из нас норовит оказаться включенным в какой-нибудь хитрый план мирозданья, хочет, чтобы сошлись концы с концами, и потому, когда человек, который не здоровался с нами пять лет, на шестой вдруг подходит и говорит: «Слушай, давно хотел тебя спросить…», мы победоносно думаем: «Вот!».

Дети друг с другом не здоровались. Потому что в тринадцать лет очень трудно при встрече поздороваться с тем, с кем, например, когда-то ходил в один детский сад. К тому же Ляля ведь так и не простила Оле своего дурацкого кукольного имени. Почему это имя сменили именно ей, а не Оле?

Алеша пришел из школы и сидел на своей тахте в трусах и в майке, потому что книга попалась ему в момент переодевания: она лежала под домашними тренировочными штанами. Алеша сидел и в пятый раз перечитывал «Трех мушкетеров». Мартовское бестолковое солнце ломилось в окно — мальчик будто сидел в теплой медовой ванне. Он опирался на тахту вытянутой рукой, он знал, что Миледи в конце концов облапошит капитана Фельтена, и почему-то это его смутно радовало. Мамины духи «Серебристый ландыш» горели на трюмо зеленоватым огнем. Алеша был совершенно счастлив, хотя и понял это только лет через пять. Он читал долго-долго, целых полчаса.

Оля у нас полноватая девочка с очень красивым лицом, вовсе не считающимся красивым и вообще не считающимся. Она свернулась клубком на диване и читает «Плетельщицу стульев» Мопассана. Мама, слава богу, все не идет, и, закончив «Плетельщицу», Оля берется за «Иветту». То ли от тяжелого солнца, то ли от паров эфира, которым надышалась Иветта, то ли от безвыходности, Оля засыпает.

Ляля же, вернувшись с гимнастики и усевшись на след того самого пятна на бабушкиной кровати, углубляется в справочник практикующего врача, раздел «Акушерство и гинекология». Странно, но вскоре Ляле захочется одновременно и продолжать читать, сидя в позе лотоса, и пройтись по комнате, и попрыгать, и сходить на кухню попить воды, а главное, подвинуться так, чтобы солнечный луч упал прямо ей на голову. А еще ведь день рождения скоро.

Ляля родилась в начале месяца, это те двое — в конце, ближе к апрелю.

Все-таки нельзя сказать, что связь между семьями в эти годы прервалась совершенно: Лялина мама, например, вырезала Алеше аппендицит, а Олин папа по пути с работы домой иногда доставал Ляле воланчик, застрявший на ветке ближайшего тополя. А еще через три года Оля и Ляля стали ходить раз в неделю к Алешиной маме заниматься математикой: Ляля — потому что математика ей давалась, Оля — потому что не давалась. Кстати, она и красивой быть перестала, так и не дождавшись, что это заметят.

Лет через пять Ляля и Алеша случайно встретились на улице Рентгена.

— Ты что это здесь? — удивленно спросила Ляля, выпускница Первого медицинского.

— Мать заболела, — лаконично ответил студент физфака, только вчера взявший академический отпуск по абсолютной невозможности сосредоточиться. — Надо в Первый мед укладывать.

— Чем заболела?

— Тем самым, — огрызнулся Алеша.

Нет, он был не рад Ляле. Он вообще недавно понял, что жизнь вовсе не собирается быть счастливой, и когда всю улицу Рентгена просветило мартовское болезненное солнце, он только отвернулся и брезгливо прищурился. Зато Ляле свет обрушился на голову, как бодрящий душ. На нее весной иногда падали с неба такие сгустки энергии.

— Так, — сказала она. — Через неделю я все устрою. А сейчас пошли в кино. Да… А она знает?

— Нет, ты что! — Алеша ошалело посмотрел на Лялю.

Ляля осторожно промолчала. Она-то считала, что эти, на Западе, правы: человек должен все знать. Всегда лучше сказать правду.

Алешину маму прооперировали и обещали ей еще лет пять жизни, вернее, не ей, конечно, обещали, а Алеше для нее. Когда наступил очередной март, уже оставалось четыре. Алеша носил с собой эту правду, упорно не желая переложить ее на плечи мамы. Он, вероятно, надеялся, что она будет потихоньку забирать по кусочку сама, но она повела себя очень странно: совершенно поверила в благоприятный исход. Это Алешу даже злило. А когда на плечи ему опустился еще и влажный тяжелый март, сделалось совсем невмоготу. Алеша стал искать поддержки и нашел. Он получил участие, жалость и… гонорею. А вылечившись от гонореи, угодил в лапы бессонницы. Засыпал часа в три ночи и, проснувшись в восемь по будильнику, с отвращением думал: «Опять!»

Оля работала в библиотеке, и ей там не нравилось. Не потому, что было скучно: ее жизнь никогда не была особенно богата событиями, она к этому привыкла. Но Олю на работе не любили. Она честно старалась так подтянуть или, наоборот, расслабить мышцы лица, чтобы оно выглядело жизнерадостным, но у нее не получалось. Сотрудниц раздражал Олин несчастный вид, они справедливо полагали, что имеют не меньшее право быть несчастными, не желая принимать в расчет, а может, не догадываясь, что Оля просто создана из усталых клеток. Кто-то окрестил ее «робкой пророчицей». Всем казалось, что Оля все время хочет «накаркать», да боится. Там, где у людей помещаются мысли, служащие для связи всех остальных, ну, например: «Та-ра-ра» или «Ну и фиг с ним!», у Оли жило вечное: «Господи, как я устала!». И так как рот был на замке, то мысль выражала себя в неуклюжей походке, прикрытых глазах и сутулости.