Наматжира - [54]

В Алис-Спрингс авиапочтой прибывает ордер на арест. Полицейский инспектор едет в лагерь аборигенов. Наматжира арестован и 18 марта 1959 года доставлен в тюрьму. Он чистит овощи на кухне, подметает тюремный двор.

Вскоре его отправляют для отбытия срока в резервацию племени пинтуби. «Администрация хорошо понимает, какое значение представляют для аборигена его связи со своими сородичами. Поэтому самым страшным наказанием для аборигена, широко практикуемым администрацией, является перевод его в резервацию, расположенную вдали от его родины»[13]. Это была та же тюрьма — ему запрещено общаться с местными аборигенами, разговаривать с обслуживающим персоналом, к нему не допускают туристов. С женой он может видеться четыре раза в месяц.

19 мая 1959 года Наматжира выходит из тюрьмы. Он не может писать картин — «очень тяжело на душе» (стр. 115).

Читатель, несомненно, заметит чудовищную двойственность в отношении «белой» Австралии к Наматжире — к нему с уважением относятся как к художнику и с брезгливым презрением как к человеку. Эта двойственность чудовищна, потому что уважительное отношение к Наматжире как к художнику — это в основном отношение к его картинам, которые выставлены где-то очень далеко от него (ему, аборигену, запрещено посещать выставки своих картин), а отношение к Наматжире как к человеку — это брезгливо-презрительное отношение к нему самому, ранящее его чуткую душу, убивающее его талант. Человек и художник в нем слиты воедино, он в своих картинах раскрывает глубину своего человеческого «я». Когда Наматжиру день за днем оскорбляют как человека, в нем медленной и мучительной смертью умирает художник. «Нужно настроение, — говорит он в отчаянии, — я не могу делать картины, как машина. Тогда они получаются плохие» (стр. 115). Правда, Наматжира еще не теряет надежды. «Пока еще не могу писать. Еще очень тяжело на душе. Поживу со своими в родном краю, тогда, может быть, и займусь ими (картинами. — Н. Б.)». Но ему не дают жить в родном краю и переводят в резервацию другого племени. «Часами сидел он, устремив взгляд вдаль. Но вот мало-помалу у него стал пробуждаться интерес к живописи. Он даже принимался писать, но, едва начав картину, впадал в какой-то транс» (стр. 116).

Потом — болезнь, доктор просит прислать в Папунью самолет и доставить больного как можно скорее в больницу в Алис-Спрингс. «Однако в Папунье болезнь Альберта не считали столь уж серьезной и не видели необходимости в такой спешке. Поэтому перевезти его в город решили с попутным грузовиком, когда тот поедет за провизией» (стр. 117). Читатель, конечно, понимает, почему местные власти не торопятся — ведь это же абориген, черный, если он и умрет, то большой беды, с их точки зрения, не будет. Вот наконец грузовик направляется за провизией. Сотрясаясь, он преодолевает кочки и рытвины, а в кузове на матраце лежит Наматжира. Несколько часов в дороге, сутки в больнице. 8 августа 1959 года Наматжира скончался.[14]

Книга Джойс Бетти рождает ненависть к расизму, погубившему не только Наматжиру. Наматжира — это всего лишь одна из многих тысяч жертв расизма, расцветшего на австралийской почве. За спиной Наматжиры стоят аборигены Австралии — их было 300 тысяч человек, когда в эту страну прибыли первые переселенцы из Англии, а теперь их осталось 50 тысяч, да и тех на их же собственной родине не считают людьми.

При чтении книги Джойс Бетти поражает и другое — как много хороших слов было сказано в защиту Наматжиры и как мало было сделано, чтобы ему помочь. Собственно, ничего не было сделано.

Расизм страшен тем, что он создает заколдованный круг, из которого не смог вырваться даже столь энергичный и талантливый человек, как Наматжира. Аборигенов объявляют «неспособными» к цивилизации и по этой «причине» заставляют их жить в таких местах, в которые цивилизация не проникает. Более того, принимают все меры, чтобы туда цивилизация, хотя бы в виде железных топоров, европейской одежды и других вещей, не проникала. Почему? Потому что в Центральной Австралии и на Севере аборигенов больше, чем белых, труд аборигенов нужен скотоводам, притом труд дешевый, а появление в резервациях европейской одежды и других вещей ведет к вздорожанию этого труда. Самый дешевый труд — это когда абориген ходит почти голый, ест ящериц и корни водяных лилий. Вот почему резервации охраняются полицией и аборигенам запрещено покидать их, а белым запрещено проникать туда.

Абориген может покинуть резервацию лишь тогда, когда он нанимается на работу к какому-либо скотоводу. Скотовод платит ему гроши и заставляет трудиться с утра до вечера. Наматжира три года (1920–1923) работал на скотоводческих станциях, но вынужден был снова вернуться в резервацию. Потом он был погонщиком верблюдов, с тем же успехом. В резервации он — кузнец, плотник, стригаль, пастух, звонарь, это был мастер на все руки, но выбиться из беспросветной нищеты он не мог. Между ним и жизнью, к которой он стремился, стояла полиция. Он хотел пойти в город — нельзя, запрещено. Он хотел послать письмо в город — нельзя, запрещено[15]. Абориген полностью изолирован в своей резервации. Поставьте любого белого на его место, и этот белый будет столь же нищ, неграмотен и «неспособен» к высокой культуре, как и абориген. Так расизм в Австралии воспроизводит из поколения в поколение «неспособных» к высокой культуре аборигенов.