Нам подниматься первыми - [5]

Надежда Георгиевна пыталась не плакать, но слезы так и текли. Она утирала их белым платочком.

— Миша работал комбайнером, — говорила она, доставая альбом. — Коммунистом был. Тут недалеко МТС его. Как объявили войну, так и ушел. Еле собрать его успела. Ранен не был ни разу. Письма писал часто. Потом перестал. С ума сходила. Извещение получила: пропал без вести…

Она вновь достала платок:

— Сейчас только узнала — в Новороссийске. И с ним еще… Как вспомню, душа стынет: мне-то счастье горькое — все знать. А у тех, одиннадцати, никто из родных и не ведает, где косточки лежат…

Да, счастье горькое выпало Надежде Георгиевне. Знает она, что муж ее погиб в боях за город-герой Новороссийск.

В самых первых, самых жестоких боях. Такие, как Михаил Сапрыкин, остановили врага, не пустили его на Кавказ.

Знают теперь и в его родной Феодосии о подвиге своего земляка.

Встреча четвертая с Павлом Коганом

Осенью сорок первого года из особняка с колоннами, что в Москве на Тверском бульваре, вышел невысокий кареглазый юноша. Он в последний раз посмотрел на знакомое здание и мысленно попрощался. Он прощался с Литературным институтом, с посуровевшей, военной Москвой. Он ехал на юг, в Ставрополь, на курсы военных переводчиков.

Позади нелегкая баталия с врачами, не желавшими отпускать «белобилетника» на фронт. «Не годен», — написано было в его военном билете. Зрение у Павла подкачало. Врачи слушать не хотели. Тогда он выучил наизусть таблицу и поразил всех своим «стопроцентным» зрением.

По Литературному институту издали приказ:

«…Студента 4-го курса Когана П. Д. числить в отпуске до возвращения из Красной Армии».

Жаркие бои на юге. В одном из них Павел был сильно контужен.

Потом началось сражение за Новороссийск.

Рос на остроголовой сопке Сахарной Голове лес. Это сейчас — кустарники, терн да шиповник. А тогда, до войны, деревья-великаны к самому цементному заводу «Октябрь» подступали. В войну все скосило.

В первых числах сентября сорок второго линия фронта прошла по Сахарной Голове. Слева — борющийся с оккупантами город, впереди — лес и партизаны, справа — наши войска. Преградили они путь врагу на Кавказ и дальше Сахарной Головы и цементного завода «Октябрь» не пустили.

Каждый день ровно в восемь вечера начиналась бомбежка. Жители, кто еще не был эвакуирован, прятались по подвалам, траншеям. Как-то после очередной бомбежки вышла из подвала своего дома, что по улице Щелевой, Александра Семеновна Жорох. А в саду — зенитка. За углом дома, правее подвала, — блиндаж. А около него стоит кареглазый солдат.

Его Александра Семеновна еще не видела здесь.

— Ну как, бабушка, живем? — спрашивает.

— Да как-нибудь, сынок, — улыбнулась маленькая, щупленькая старушка в очках. — Где ребята прежние? Небось ушли?

— Да, теперь мы здесь будем. Вам воды принести?

…Вот куда тебя забросила, Павел, военная судьба. Был студентом Литературного института, одновременно учась на вечернем отделении института философии, литературы и искусства (был такой в Москве).

В Москве перед самой войной уже подумывал о книжке своей. Первой книге стихов. Ладно, после войны время еще будет. «Павел Коган. Стихи и поэмы». Правда, неплохо?

А сейчас Коган — военный переводчик 1339-го горнострелкового полка 318-й стрелковой дивизии.

Медленно спустился по земляным ступенькам в блиндаж. Уселся на земляную, лежанку. Пододвинул к себе столик, сбитый из ящиков. Достал старый, потрепанный блокнот.

Нам лечь, где лечь,

И там не встать,

                         где лечь…

И задохнувшись

                        «Интернационалом»,

Упасть лицом

                      на высохшие травы

И уж не встать…

Сейчас — в разведку. Блокнот с собой нельзя брать, не положено. Ничего, стихи и в голове можно хранить.

Только что получил приказ: идти на Сахарную. Там укрепились враги. Хорошо бы взять «языка». Павел встал с лежанки. Негромко скомандовал бойцам:

— Пора, ребята.

…Узкая тропинка петляла вдоль щели. Сквозь стволы деревьев горели звезды, ослепительным светом прожигая черное небо. Такое мирное небо. Оно уже начинало светлеть. Приближался рассвет. 23 сентября сорок второго года.

Впереди — поляна. Черный силуэт вершины над ней.

— Я пойду вперед! — сказал Павел.

Осторожно он двинулся по тропинке. Кончилась поляна. Сейчас махнуть рукой — за мной!

Не успел.

Что-то толкнуло в грудь, повалило на землю.

Упал лицом в высохшую полынь.

Нам лечь, где лечь…

Я поднимаюсь по лестнице большого старого дома на тихой московской улице. Останавливаюсь у квартиры № 132. Невольно медлю нажимать на звонок. Может быть, много лет назад так же медлил почтальон, принесший с фронта скорбную весть? И дверь ему так же открыла невысокая седая женщина с глубокими черными глазами, Фаина Моисеевна, мать?

В небольшой квартире уютно. Навстречу мне поднялся пожилой мужчина. Давид Борисович, отец.

В эту квартиру Коганы вселились еще до войны. И кажется, она хранит до сих пор тепло сердца их погибшего сына.

Вот у двери стоит старенькая этажерка, плотно набитая книгами в пожелтевших от времени обложках. К ним прикасались руки Павла.

Висит на стене большая фотография: темноглазый паренек в тщательно отутюженном пиджаке смотрит задумчиво и чуть печально.