Наложница фараона - [39]

Он не двинулся с места, но как будто отдалился от нее, потому что сделался каким-то зыбким, начал терять четкие очертания. Руки вытягивались книзу, ноги как-то странно подогнулись, укоротились и мгновенно вытянулись. Вытянулось лицо и с мгновенной резкостью выдалась, выбросилась вперед нижняя челюсть, приоткрылся рот — зубы страшно сверкнули — длинные. Туловище как-то странно, пружинисто присело. И серая шерстяная одежда стала настоящей живой звериной шерстью. Это волк был.

И сразу она поняла, что это не волшебный, наделенный человеческим сознанием зверь, но зверь настоящий, у которого нечеловеческие чувства и желания. Она ощутила ужас и мучительную беззащитность. Она знала, что единственная попытка спастись — это бежать. Но не могла двинуться. Но вдруг ей показалось, что он сделал резкое, нечеловеческое движение. Ужас тотчас прихлынул, подступил к горлу, и чтобы не умереть в страшной муке удушья, она побежала. Но одного бега мало было всему ее существу, этот ужас еще как-то должен был выплеснуться. И она начала кричать, так отчаянно и громко — А-а!.. А-а-а!.. А-а!.. А-а-а!.. От крика засаднило в горле.

Но она не могла спастись от зверя. Было страшно, потому что он был зверь, не человек, и его звериное существо никак не соотносилось с ее — человеческим. Его нельзя было просить о пощаде, он был зверь.

И вот он догнал ее. Был один шаг… Она знала, что сейчас почувствует больно эти когти, раздирающие ее тело, эти сильные шерстистые лапы, это сильное — крупными мышцами — движение утробы зверя под его кожей, покрытой шерстью… на ее теле движение… Она кричала, вся превратилась в один хриплый, срывающийся крик…

Но в самый последний момент все же пришло спасение. Вспыхнул — но тотчас она поняла, что это не враждебно, — яркий солнечный день. Она легко и мягко упала на траву. Зверь подбежал, но не был такой страшный, потому что жил сам по себе, не хотел терзать ее тело, она вовсе не нужна была ему, он даже хотел уйти от незнакомого существа, и он ушел, бежал легко и сильно. Но это был другой зверь, красивый, сильный. И оттого что она не нужна была ему, он казался ей добрым. Не волк это был — олень.

И сразу же он вышел из леса — человек в шерстяной одежде. И она сразу все поняла; ей показалось, что она поняла все, что случилось.

— Зачем ты это сделал? — спросила она. И сама удивилась, как быстро прошел страх, и все мучения забылись, и было светло от солнечного дня, и тепло и мягко на траве. Ей казалось, что она знает, зачем он это сделал, но все же она спросила его. Зачем? Зачем спросила — пожалуй, и не знала. Зачем он это сделал? Наверное, хотел испытать ее. И теперь она, должно быть, выдержала испытание, и все теперь будет хорошо для нее…

Она спокойно сидела, он подошел и сел рядом. Теперь она его узнала, вспомнила, что это ее отец, таким он был…

— Я не могу объяснить, зачем это сделалось, — сказал он. — Существует одно обычное объяснение, что каждый из людей — немного звериного имеет в себе, а иные полагают, что и много. Но ведь это не объяснение. Ты не должна была видеть нить своей судьбы. Но ты ее увидела. Я не смог уберечь тебя. Я думал, что опасность грозит извне, от злого колдовства. Опасность же была рядом с тобой. Колдунья преобразилась в твою кормилицу, в козу…

— Моя кормилица, значит, лгала? Всегда притворялась?

— О нет! Преобразившись, колдунья утратила знание о своей злой сути, осталась лишь искренняя подательница пищи. Она не понимала, зачем она стала прясть так близко от тебя, зачем пустила тебя так близко к этой нити твоей судьбы. Неодаренный человек не тронул бы нить. Но ты не такова. А я ничего не мог сделать.

— Человек не знает о зверином в своей сути, не может определить это, не может почувствовать в себе волка или оленя, или козу или корову, пока он человек… Или вдруг чувствует в себе только звериное и тогда совсем не знает о человеческом, злом или добром, в себе. И это вся тайна? А ведь это просто… Нет, это не вся тайна.

— Да, — он улыбнулся. — Это совсем не вся тайна. Всю тайну узнать невозможно.

— Но ведь это из тех обычных слов, которые стерты почти до невидимости, оттого что люди слишком много говорили их. Я знаю, есть еще хорошее. Я хочу узнать; хочу жить, хочу жить, чтобы испытать это хорошее.

— Но будет очень больно, — сказал он с жалостью.

— Но я ведь все равно не могу представить себе этой боли, какой она будет. И мне кажется, я смогу перенести ее. Наверное, я не права. Но я все равно не могу сейчас воспринять твои слова. Я хочу испытать то, хорошее. Я знаю, от него тепло, и свет хороший такой, чистая радость. Но я не могу вспомнить… Но я хочу испытать это! — и вдруг она поняла сразу, что он может помочь ей. Не словами, не утешениями, а может сделать так, что все случится… — Помоги мне, — попросила она. — Только не говори опять, что мне будет больно, плохо. Просто помоги мне. И не отказывай мне. Я знаю, ты можешь помочь.

— Идем тогда, — сказал он просто. Больше не уговаривал, не советовал ничего, не отговаривал, не объяснял.

И она, радостная, легкая, пошла рядом с ним.

Они шли все дальше, все глубже в сказочный лес. Она перестала чувствовать своего спутника рядом с собой и увидела, что его нет. Но не удивилась и не заметила, когда же он исчез. Но он никуда не отходил, не обгонял ее, не отставал, не то чтобы растворился вдруг в воздухе. Но вот его нет. И она даже обрадовалась, теперь ей хорошо было идти одной. Тропинка словно тянула, влекла, увлекала вперед извилисто. Ноги легко, радостно бежали почти.