Наложница фараона - [128]

— Тогда я собрался с силами и полюбил эту болезнь, из последних сил полюбил ее. И она ослабла от моей любви. И я с такой радостью чресл задушил ее…

Сафии было мучительно и жалостно любое его страдание. Она подумала, что ей даже хочется спросить его, дает ли она ему эту радость его чресл. Но такое было стыдно спрашивать. А для нее все в нем было радостно; даже когда больно, тревожно, мучительно, обидно; все равно было радостно… Она сильно сплела пальцы рук и посмотрела прямо на него. И он сразу все понял, одолел себя, перестал быть болезненно-тревожным; улыбнулся тепло, как старший, добрый и заботливый; совсем наклонился к ней и поцеловал ее в висок.

Наконец она решила поговорить с отцом о болезни Андреаса. Отец все равно все знал и понимал, и не сердился на нее, не осуждал. Но вышел какой-то странный разговор. Она спросила отца, как он полагает, в чем причина болезни Андреаса.

— На человека напала сущность, — отвечал Гирш Раббани. — На одного человека. Чаще бывает так, что несколько сущностей, соединившись в некую простую общность, нападают на многих людей сразу. Люди делаются одержимы сущностями множественно. А здесь такое странное — сущность напала на одного человека. И не победила его. А если ты спрашиваешь, как надо лечить его, то я пока не знаю, как лечить его здесь и сейчас. Уберечь его от его жизни ты не сможешь. Если бы у меня были нужные снадобья, то и не надо было бы оберегать его от жизни; я поил бы его этими снадобьями и он легко переносил бы жизнь. Но у меня этих снадобий нет; и для того, чтобы их иметь, надо жить не здесь и не сейчас.

— Значит буду помогать ему, как будет получаться, — сказала Сафия. — Я люблю его.

— Ты веришь, ты уверена, что твоя любовь, она вне этих общих сущностей…

— Мне ведь немало лет, — сказала Сафия мягко, — я уже не могу верить в единственность именно моей любви. Но все же люблю его.

Отец помолчал.

* * *

Она купила шерсть и шелк, и ночами, при свече, выткала новый ковер. Быстро закончила его и взяла работу на заказ. Андреас сидел и смотрел, как она работает, поджав под себя ноги; вытягивает из клубков нити, вяжет узелки, и каждый ряд узелков припускает еще тремя рядами утка и прибивает их деревянным гребнем, чтобы ткань вышла плотная и прочная. Иногда она разгибалась, распрямлялась, опирала ладони о колени; так сидела, и они разговаривали.

— Я устала, хочу отдохнуть немного, — сказала Сафия. — Мне хочется показать вам один ковер, я его сделала для отца. Вы посмотрите?

Андреас очень охотно согласился и сказал искренне, что ему всегда интересна ее работа.

— Пойдемте, — пригласила Сафия, и встала.

Андреас вошел вслед за ней в маленькую комнату ее отца. Здесь были деревянные полки, на которых громоздились переплетенные тетради и сложенные листы бумаги — писания Раббани, его хроники. Был еще маленький шкаф, в нем, должно быть, держал Раббани письменные принадлежности. Не было ни стульев, ни кровати, постель была свернута в углу. Столик был совсем низкий; Раббани должен был сидеть перед ним, как Сафия у станка — с поджатыми ногами…

— Ваш отец не рассердится на нас за то, что мы вошли в его комнату? — вдруг тихо спросил Андреас.

— Нет, — тихо и мягко отвечала Сафия, — мы ведь ничего не станем трогать, только посмотрим ковер…

Слышно было, как сапожник поет в мастерской…

Ковер бы положен возле столика. Андреас стал смотреть.

— Ковер всегда постелен здесь, на этом месте, или вы его так положили, чтобы мне сейчас лучше было видно? — спросил Андреас.

— Нет, он всегда здесь, — коротко ответила Сафия.

Андреас немного наклонился.

Ковер был разных оттенков зеленого, и был выткан контуром бегущий олень; контур этот был коричневый, зеленое переплеталось словно лес; но все это было совсем не такое, как в жизни, а совсем узорное. Это не было изображение оленя в лесу, и даже не было изображение некоей сущности оленя в лесу. Андреас понял, что это был такой узорный портрет души Раббани, как Сафия его чувствовала и понимала. «Гирш» — имя Раббани — и означало «олень». Сафия смотрела на Андреаса и видела, что он проникается смыслом ее работы. Видеть такое в нем — уже стало для нее привычной радостью. Он распрямился, посмотрел на нее, и им не надо было ничего говорить об этом ковре…

— Теперь пойдемте во двор, — сказала Сафия. — Там новая моя работа. Я ее уже вымыла, вычистила, и растянула для сушки. Сейчас так жарко, солнечно…

В маленьком внутреннем дворе Раббани Андреас увидел ее новый ковер. Здесь все было, на этом совсем небольшом пространстве, — круглились голубые и синие волны; сложно, странно и плавно переплетались ветви; расцветали цветы и повисали плоды; поднимались стволы, взлетали голуби и звезды; маленькое красное было драгоценным камнем, цветком розы и живым сердцем нежным… И все стремилось, устремлялось к самой середине, к сердцевине… Там замер на голубой синей выгнутой легко волне серебряный кораблик легким контуром. Как будто и плыл и не плыл. И над корабликом — в голубом воздушном маленьком просвете — маленький мальчик — фигурка в короткой красной рубашечке, в коричневых чулочках — головка без черт лица, черноволосая, с челкой. Он поднял вверх распрямленные по-детски ручки, раскрытыми ладошками — вверх. И пестро выкрашенный, большой игрушечный петух бережно замер над этими детскими раскрытыми ладошками — предвестник светлой розовой зари и детски веселого солнца… Андреас узнал себя маленького, такого, каким он когда-то в первый раз пришел в дом Раббани. Это был портрет души.