Наложница фараона - [116]

Вошла Алиба со свечой. В комнате уже горели две свечи в серебряном подсвечнике; но маленький огонек, внесенный девушкой, придал, казалось, внезапную яркость вспыхнувшую спокойному горению этих свечей. Элиас Франк подумал, что следует приподняться. Да, полагалось приподняться. Он это знал, но не приподнимался, тело отказывалось; но это не была страшная бездвижность паралича, а просто нежелание тела… Но, лежа на спине, он все же видел вошедшую девушку. Ее лицо, глаза, то, как она шла к его постели, даже свеча в ее руке, все выражало какую-то сильно и властно благоухающую телесную свежесть, и ту бойкость девочки-женщины, которая отличала уже и четырехлетнюю Алибу. И пока она шла к нему, он успел подумать, как были дружны мать и дочь; последнее время они казались ему скорее подругами-сестрами, нежели матерью и дочерью; и Амина совсем не заботилась о замужестве дочери, не пыталась подыскивать женихов, как это обычно водится у матерей; но Элиас не вмешивался… Девушка подошла совсем близко к его постели. Кажется, он собирался пошутить насчет того, что ей пора замуж… Но почему пошутить, скорее следовало бы утешать ее, ведь она потеряла мать… Но глаза Алибы смеялись чуть бессмысленно, с этой безоглядной юной женской бойкостью и озорством девчонки. И никогда еще рядом с ним не оказывалось такое свежее расцветшее юное женское существо… Никогда прежде она не была такой… не была настолько такой… Он ничего не сказал… А она вдруг задула свечу, гибко и мгновенно завела руку назад и кинула свечу на пол… До этой ночи ему казалось, что он знает женщин и много наслаждений испытал в своей жизни… Но такого озорного, безоглядного, юного бесстыдства никогда не было…

А, впрочем, что удивительного было в ночном приходе юной падчерицы к овдовевшему отчиму? И ничего удивительного в их браке; и в том, что Алибу приглашали на пиры в дом Гогенлоэ, в городской их большой дом, и люди об этом иногда говорили, но как-то мало, редко, с каким-то странным нежеланием… Вот, пожалуй, в этом-то и заключалось удивительное: почему не сплетничали о том, о чем, казалось бы, естественно было сплетничать?.. А иначе все было очень заурядно. После женитьбы на падчерице Элиас Франк начал быстро дряхлеть. Кажется, она даже дурно обращалась с ним, но об этом тоже говорили мало и неохотно как-то. Знали, что Алиба говорит об Андреасе с презрением. Кажется, она, единственная в городе, относилась к нему дурно, называла «сумасшедшим». Но и к этому относились с каким-то странным и даже опасливым равнодушием. А когда Андреас пытался жаловаться на отношение к нему новой мачехи, его прерывали как-то поспешно и смущенно; и чтобы он не обиделся, похлопывали ласково по плечу. Матери Андреас не жаловался никогда; он понимал, что ей было бы тяжело выслушивать такие его жалобы…

Один случай, казалось бы, должен был вызвать много разговоров, но нет, было все то же странное какое-то малоговорение. Этот случай заключался в следующем: к дому Элиаса Франка была пристроена конюшня, и Алиба получила в подарок от семейства Гогенлоэ прекрасную вороную лошадь. Это было уж совсем странно; женщина незнатного происхождения, она не имела права ездить верхом. Но она ездила в компании с Гогенлоэ по городу и все почему-то воспринимали это как должное. Новое поколение Гогенлоэ составляли люди энергичные, сильные, они жаждали власти и победоносных военных походов, но, должно быть, время для этого еще не пришло; и пока они много охотились, устраивали турниры и пиры. Однажды Алиба ехала через площадь с фонтаном, рядом с ней ехал один из Гогенлоэ, а позади них — его оруженосец. Вдруг Андреас, присевший на каменную оградку вокруг фонтана, быстро поднялся и вышел прямо наперерез вороной лошади. Лошадь заржала, Алиба резко натянула поводья. Андреас пристально посмотрел на Алибу и во взгляде его было детское упрямство. А черты ее красивого лица выразили гнев. И несколько человек, бывших в то время на площади, слышали, как она проговорила злобно:

— Я тебя проучу!..

Андреас отошел задумчиво и спокойно, отрешенно как-то. Но какой-то сковывающий испуг вызвала у свидетелей эта странная сцена. Однако матери Андреаса ничего не рассказали, только кто-то посоветовал ей однажды приглядывать за сыном. Но она и так, что называется, тряслась над ним. Андреас об этом случае ничего матери не говорил…

Когда отец его совсем одряхлел и было ясно, что старик заброшен и несчастен, Андреас стал навещать его. С отцом Андреас был терпелив и ласков; отец не видел, не замечал, что сын болен. Теперь отец не был хозяином в своем доме и зависел от небрежной и грубой служанки, которая порою даже не давала труда себе накормить старика. Несмотря на дряхлость, Элиас мог рассуждать разумно, но с этим эгоизмом, свойственным часто старикам и старухам, полагал, что ничем в своей жизни не заслужил подобного несправедливого обращения. Он не спрашивал, как живется сыну, не обращал внимания не его одежду, и, занятый лишь своими горестями, только без конца жаловался Андреасу. Тот слушал терпеливо и ласково, и потому казался отцу прекрасным собеседником. В один день случилось так, что старый Элиас Франк, поднося к глазам свои стеклышки в серебряной оправе, уронил их, и они бы разбились, если бы Андреас не подхватил их. Андреас подал стеклышки отцу.