Наложница фараона - [113]

Все поняли, что его разум помутился, и ничего от него не хотели. И мать, забыв о всех своих прежних надеждах, любила его по-прежнему горячо, и еще больше прежнего трепетала, дрожала над ним.

Что же с ним произошло? Какие могли быть объяснения?

Как раз, когда он, во многом переломив себя, захотел зажить обыденной жизнью; вдруг он вывернут был в какой-то странный хаос, в гущу необычайного… И не перенес…

Он словно бы увидел (поневоле втянуло, как в водоворот) не только простое и практическое и то поэтическое в жизни, но и странное, необъяснимое, что, быть может, лучше не замечать, не пытаться объяснить, не предаваться ему; иначе — безумие… Он не выдержал…

Но можно ли подобные рассуждения считать объяснениями?..

Когда Андреас уже начал вставать с постели и после настолько окреп, что уже смог ходить, мать заметила, что он порою, словно во сне, бродит по комнате. Когда она выводила его на балкон или на улицу возле дома, чтобы он подышал свежим воздухом, он тоже внезапно впадал в какое-то забытье, смотрел прямо перед собой остановившимся взглядом, что-то бормотал невнятно.

Какое-то время у него болела голова. Мать заметила, что волосы немного истончились и посеклись; но по-прежнему оставались густыми и красивыми; люди не приглядывались и потому только мать видела, что волосы Андреаса изменились. Его прежний цирюльник подстригал ему волосы и брил его, не беря никакой платы. Теперь мать не давала Андреасу бриться самому; боялась, что он порежется острой бритвой; а как мать брила его, ему не нравилось. И вот почти каждое утро можно было видеть Андреаса в цирюльне. Старый знакомый цирюльник в круглой меховой шапке густо намыливал ему щеки; а Андреас, сидя за столом, уставленным чашками, склянками, бритвами и ножницами, поглядывал, как молодой помощник цирюльника снимает пластырь с ноги кузнеца, пока внук цирюльника хлопотал над приготовлением свежего пластыря. Андреас подавал разные умные советы и задавал разумные вопросы. Но человек небезумный ни о чем подобном не стал бы говорить, просто в голову бы не пришло. Иногда Андреас делался возбужденным и многословным. Цирюльник осторожно похлопывал его по плечу и тихо просил не шевелиться, иначе цирюльник может нечаянно порезать ему щеку. На темной, давно побеленной стене висела лютня. И ручной филин сидел на полочке, привязанный тонкой цепочкой за лапку…

Теперь Андреас доставлял матери много таких хлопот, каких она прежде с ним не знала. Порою он не хотел переодеваться и занашивал одежду до дыр. В баню он ходить совсем перестал; говорил, что там непременно заразишься дурной болезнью. Но был чистоплотен; и почти каждый день мылся в большой бадье, мать грела воду в луженом котелке и поливала ему. Он стеснялся ее, но она говорила, что всегда отворачивается, и вправду отворачивалась. Но иной раз он так привязывался к какой-нибудь своей старой куртке, что никак, ни за что не желал сменить ее. И только когда мать говорила ему осторожно, что уже пахнет под мышками, он соглашался переодеться. Ноги у него, конечно, уже давно не росли, ступни не увеличивались; и Гирш Раббани задаром тачал ему башмаки по старой мерке. Ночью мать убирала негодные башмаки и тихонько ставила у его постели новые. При этом он всегда немного сердился, потому что не любил, когда мать выбрасывала старые вещи, хотя ни для чего их не употреблял. Но всегда говорил, что старые вещи могут еще пригодиться. Сам он к сапожнику не ходил. На портного денег не было, одежду для Андреаса шила мать. Он не давал ей прибираться в его комнате, но иногда прибирался сам и переставлял вещи…

Прежние друзья его выросли, стали взрослыми зрелыми мужчинами, женились и имели детей; ушли дальше по дороге прямоидущего человеческого времени. А Андреас — нет; он юношей остался и сохранил интерес к искусству и разного рода рассуждениям. Прежде любимый его приятель Генрих потолстел и оплешивел немного, унаследовал отцовскую книготорговлю, и Андреас часто захаживал в его лавку, как прежде когда-то захаживал в лавку его отца; и вел теперь беседы с молодым сыном Генриха, так же, как прежде беседовал с самим Генрихом. Но теперь у Андреаса не было денег на покупку книг. Однако Генрих охотно давал ему книги домой — почитать, зная, что Андреас вернет их чистыми и неиспорченными. Толстая жена Генриха угощала Андреаса обедом или просто чем-нибудь вкусным; и когда он, учтиво поблагодарив ее, уходил; она сожалеюще покачивала головой и вспоминала, каким прекрасным юношей был Андреас, и как она сама на него заглядывалась. Ее дочь, девочка лет двенадцати, с любопытством смотрела на мать. Андреас и теперь был прекрасным, хотя и безумным юношей, но совершенно невозможно было представить себе толстую добродушную мать юной девушкой… А четырехлетняя девочка, самый младший ребенок Генриха, была в Андреаса просто влюблена. Однажды она сгребла в охапку свои игрушки, принесла их в большую комнату, положила перед гостем со словами:

— Это тебе!.. — и убежала смущенная, с раскрасневшимся личиком. Андреас поднялся в детскую комнату, отнес игрушки обратно, и поблагодарил малышку учтиво, как взрослую девицу, что доставило ей большое удовольствие.