Наковальня или молот - [33]

Ночью 27 февраля над старым зданием парламента взвилось пламя. С пронзительным воем понеслись по улицам пожарные машины. За ними на бешеной скорости мчался личный автомобиль рейхсканцлера. Весь вечер Гитлер просидел в кабинете, ожидая обещанного Герингом спектакля. Он нервно кусал губы, то и дело поглядывал на часы, старался сочинить памятное «историческое» заявление для иностранных журналистов. И вот Гитлер стоит перед пылающим рейхстагом, его обдает жаркое дыхание пожара. Он оглядывается по сторонам и, заметив корреспондента английской газеты, истерически восклицает:

— Это знамение, ниспосланное нам богом! Никто теперь не помешает нам раздавить коммунистов железным кулаком! Вы, — он делает шаг в сторону корреспондента, — являетесь очевидцем новой, великой эпохи в истории Германии. Этот пожар — ее начало!

Польщенный свидетель раболепно кивает головой и, попыхивая трубкой, добросовестно записывает слова канцлера в свой блокнот.

В ту же ночь гитлеровские громилы выползли из своих логов и начали охоту на коммунистов. Первым делом схватили голландца Маринуса ван дер Люббе. Этот бродяга, порочный, опустившийся человек, завсегдатай всяких вертепов, был исключен из рядов Коммунистической партии Голландии за раскольническую деятельность. Гитлеровские агенты давно уже обрабатывали его, старались сделать своим слепым орудием, чтобы в нужный момент предать Имперскому суду. Он всегда был у них под рукой.

Пожар уже был потушен, когда Георгий Димитров вышел из третьеклассного спального вагона мюнхенского поезда и зашагал по перрону берлинского вокзала. По дороге он купил газету и из нее узнал о пожаре, впервые в ней прочел имя ван дер Люббе.

— Ненормальный человек или… провокатор, — подумал Димитров и, бросив газету в урну, спустился в метро.

В ресторане «Байернгоф» работал официант Гельмер, который был членом национал-социалистской партии. За деньги этот негодяй был готов продать и родную мать. Узнав, что за поимку поджигателей рейхстага полиция Геринга обещает награду в 20 тысяч марок, Гельмер тут же настрочил донос и побежал в полицию.

— Ван дер Люббе! Я отлично знаю его. Он часто заходил в наш ресторан и подсаживался к трем славянам-конспираторам, которых уважаемая полиция хорошо знает. А знаю ли их я! Конечно, знаю! Мне же поручили вести наблюдение за ними… Один из них — тот высокий, стройный, с большим лбом — руководил каким-то восстанием у себя на родине, а теперь — член Исполнительного комитета Третьего Интернационала. Это известно полицей-президиуму. Должен сказать вам, что эти четверо — очень опасные люди. Всегда о чем-то разговаривают, шепчутся, а как только я подхожу к их столику, сразу умолкают… Приходят ли они в ресторан каждый вечер? Нет, каждый вечер не приходят, но как только придут, я тут же сообщу вам по телефону!

Вечером 9 марта наглый клеветник поднял телефонную трубку и сообщил в криминальную полицию:

— Пришли!

Немного погодя в ресторан вошли двое вооруженных полицейских агентов и, обменявшись несколькими словами с официантом Гельмером, направились к столику, за которым сидел Георгий Димитров. Показав свои удостоверения, они предложили ему последовать за ними. Димитров встал, рассчитался с Гельмером, надел пальто и вышел вместе с полицейскими. Его отвели в тюрьму берлинской полиции. При обыске у Димитрова отобрали все деньги (350 марок и 10 долларов), часы, очки, записную книжку. Потом взяли в руки паспорт.

— Ваше имя? — спросил следователь.

— Георгий Димитров.

— А в паспорте указано: Рудольф Гедигер. Почему?

— Я болгарский политический эмигрант. Покинул родину после вооруженного восстания 1923 года. Суд палача Цанкова приговорил меня к смерти. Меня преследуют наемные убийцы болгарской полиции, поэтому я вынужден скрывать свое имя.

— Чем вы занимаетесь?

— Разъезжаю по столицам европейских стран. После разгрома восстания полиция Цанкова арестовала десятки тысяч невинных людей — рабочих и крестьян. Я стараюсь, чтобы об их тяжелом положении узнали все, кому дорога жизнь. Был в Праге, Вене, Амстердаме, Париже, Брюсселе. Рассказал о терроре в Болгарии таким видным гуманистам, как Стефан Цвейг, Неедлы, Анри Барбюс и Ромен Роллан. Я слежу за болгарской прессой, посылаю статьи в иностранные газеты, осведомляю зарубежную общественность о положении в Болгарии.

Димитрова поместили в тесную тюремную камеру, вся обстановка которой состояла из одного деревянного топчана. Постоянно таскали его к следователю. Полицейские обращались с Димитровым нагло и грубо. Раз, когда его вели на очередной допрос, один из агентов, обращаясь к своему товарищу, сказал нарочито громко, явно для того, чтобы услышал и арестованный:

— В Болгарии этот субъект был приговорен к смерти, но избежал наказания. Здесь же, помяните мое слово, ему не избежать виселицы!

Димитров не удостоил его даже взглядом.

По окончании допроса Димитрову подсунули протокол, чтобы он его подписал. Но Димитров отрицательно покачал головой:

— Не подпишу!

— Почему? — строго спросил его следователь.

— Потому что не доверяю полиции, а особенно теперешней немецкой полиции. Все то, что я найду нужным сказать, я изложу в собственноручно написанном объяснении.