Над волнами Балтики - [8]

"10 июля. Кажется, я совершил еще один промах, только не в воздухе, а на земле. Прилетели мы с задания злые, усталые. Вылез я из машины, прилег на траву, задумался: "И откуда у фашистов силища такая? Полегли уже тысячи, а живые все рвутся вперед, наступают напористо, не считаясь с потерями..." Вот тут как раз наш отрядный комсорг старшина Зимин появился.

- Ты бы хоть парочку строк в стенгазету черкнул, - начал он разговор укоризненным тоном. - В отряде все летчики выступают активно, а тебя до сих пор упросить невозможно.

А у меня в тот момент, как в кино, перед глазами горящие села, потоки беженцев на дорогах, трупы людей по обочинам... Вот тогда вынул я лист бумаги, положил на планшет и начал стихи сочинять. Так и слепил кое-что под горячую руку: сначала о зверствах фашистов и муках наших людей, закончил призывом к летчикам - бить врагов до конца без пощады.

Не позже чем через час стихотворение появилось в отрядной стенной газете под заголовком "К балтийским соколам". А еще через тридцать минут я успел убедиться сполна, что поэтам приходится туго. Каждый встречный стремился поздравить с успехом и тут же похлопать по плечам и спине, да так, что сразу заныли кости. А остряки окрестили балтийским ашугом".

"22 июля. Вот и закончился первый месяц войны. Наполненный до предела событиями, он чем-то напоминает кошмарный сон, в котором наши войска продолжают отход. А враг пока наступает. Он торжествует. Но скоро придет наше время, и мы опрокинем фашистов. Обязательно опрокинем и погоним с нашей земли. И чем дольше длится их пир, тем тяжелее будет расплата.

Около двух недель не прикасался к заветной тетради: не хватало ни сил, ни времени. Но вчера самолет стал для смены мотора, мы отоспались, и можно вернуться к запискам.

В моей жизни произошло исключительное событие. Я вступил в ряды великой, непобедимой армии коммунистов. Меня приняли в партию!.."

Этому столь памятному для меня событию предшествовал один эпизод, причиной которому, как ни странно, явились мои стихи, напечатанные впервые в стенной газете.

Парторг, он же штурман отряда, старший лейтенант Рыжов словно бы ненароком подошел к нам тогда, когда мы с Шереметом распластались под кустиком после очередного вылета на разведку.

- Как слетали? - спросил Федор Гаврилович, присаживаясь рядом на траву.

- Нормально, - равнодушно ответил я, не имея желания делиться подробностями.

- Что ж, очень рад за ваш экипаж. И командир эскадрильи вашей работой доволен. Но об этом потом, а сначала хочу узнать: стихи ты сам написал или где-нибудь вычитал?

Удивленный такой постановкой вопроса, я быстро взглянул на него. Из-под нависших рыжеватых бровей парторга на меня внимательно глядели голубые с прищуром глаза. Но в них, вопреки ожиданию, я не заметил насмешки. Наоборот, они как бы светились теплом и каким-то особо приятным участием.

- Вроде бы сам, - не понимая, куда он клонит, неожиданно резко ответил я. - Наверное, в них вам что-нибудь не понравилось?

- Да ты не ершись, - спокойно остановил он меня и, оглянувшись на задремавшего Николая, понизил голос почти до шепота. - Прочитал я их раз и другой и... задумался. Стишки, скажем прямо, по форме не очень удачные. Однако ребятам понравились. Значит, нашел ты слова настоящие, те, что сердце волнуют и за душу берут. А хорошее слово, сам знаешь, цены не имеет. Да и я тебя в этих словах вроде глубже узнал, будто в душу твою заглянул неожиданно. Потому и спросил, потому и задумался...

Затянувшись, Рыжов отбросил окурок и, тряхнув головой, продолжил:

- Такие слова по заказу не пишут. Значит, от сердца они на бумагу легли, и сердце твое к людям тянется. Тогда непонятно, почему ты повсюду один, почему от людей сторонишься? В воздухе вроде за всех и со всеми. А на земле норовишь обособиться... И воюешь неплохо, командир тебя ценит. Но с кем твои мысли, твоя душа? Вот что меня волнует...

- За мысли и душу мою беспокоиться нечего, - перебил я его, не дослушав. - Они на виду, и не только в стихах, нужно лишь захотеть их увидеть. Да что об этом теперь говорить! Разве не вы комсомольский билет у меня отбирали? Это я запомнил, да и другие наверняка не забыли. Так к кому мне идти, с кем дружить?

- А ты вокруг посмотри! Посмотри хорошенько! - воскликнул Рыжов. Может, друзья где-то рядом стоят? Может, с тыла тебя прикрывают? Коллектив в эскадрилье дружный. А летчики, все как один, - коммунисты. И в воздухе, и на земле - в едином строю. Дело это, конечно, личное. Но я к тебе как товарищ...

- Но я же уверен: отец не враг. И не могу от него отречься! Кто же решится принять меня в партию? Кто за меня поручится?

Наступило молчание. Федор Гаврилович протянул мне свои папиросы.

- А может, и я, - вдруг сказал он спокойно. - Может, и я поручусь за тебя перед партией...

В тот вечер я написал заявление. Рекомендации дали парторг Рыжов и комиссар эскадрильи Калашников. А через несколько дней на партийном собрании рассмотрели вопрос о моем приеме. Я сидел сам не свой и слушал, как гулко колотится сердце. Думал, что кто-то выступит и обязательно даст мне отвод. Но опасения не подтвердились.