Над уровнем моря. Пестрый камень - [16]

Закурил. Река шумела, будто издалека. Временами только словно бы камнепад слышался или телега по тряской дороге, какие-то гудки, но тут же уши снова закладывало. А вот вплелся в голос реки какой-то треск, и я понял, что это… Что я понял? Тогда я ничего не понял. Просто подумал, что так и должно быть. Вертолет!

Но где же он? На том кусочке неба, что был выделен мне, – ничего. Где-то валит над ущельем, а может, и с гольцов так доносит. Что-то надо делать! Скорей! Чемоданчик лежал рядом, раскрытый и пустой. Я трахнул углом о камни, потом створом, и чемодан развалился. Разодрал его на досочки, быстро поджег. Может, заметит пилот? Дым ни с чем в тайге сейчас не спутаешь – тумана нет. Скорей! Дерматин истлевал на углях с хорошим дымом, и я нарочно гасил огонь, чтоб чадило. Про ногу забылось, и согрелся я сразу – может, от огня, может, и от надежды. Ищут!..

Прислушался. Снова приглушенно и монотонно гудела река в камнях. Постой, а может, это совсем не меня искали, а просто арендованный геологами вертолет вез образцы или перекидывал людей на новое место? Пожарный патруль тоже мог пролетать, и это бы очень хорошо, потому что он всякий дым в тайге возьмет на заметку и перепроверит. Только откуда известно, что в таком колодце можно разглядеть мой жиденький дымок? Стоп! В низком зыке реки будто бы снова послышался мотор. Да, ноет, звенит, будто бы высоту набирает машина.

Нет, ничего. Река. Мне это кажется, что мотор. Надо затушить остатки чемоданчика, сгодятся. Скорее всего, вообще никакой вертолет не пролетал. Показалось.

– Тебе что, Витек, уже стало казаться?

– Что ты этим хочешь сказать?

– Зачем сам с собой разговариваешь? Ты не спятил вообще-то?

– И не думал даже.

– А как ты сам это можешь установить?

– Голова ясная. Если б сейчас попить да ногу без боли переложить, то совсем хорошо бы было.

– А ты знаешь, что у тебя с ногой-то?

– Перелом.

– Слушай, дам я тебе один совет.

– Что за совет?

– Брось думать, займись каким-нибудь делом.

– Ох, и болтун же ты! Каким делом можно заняться тут?

– Узнай, что у тебя с ногой.

– Раздуло ее. Как я сапог сниму?

– Разрежь.

– Где же я нож возьму?

Момент! Вот же он, в костре! Уголки от чемоданчика обгорели – какой никакой, а металл. Может получиться инструмент. Уголок был горячим еще. Я выкатил его щепкой, и он быстро остыл. Распрямить будущий нож ничего не стоило – мягкое железо после костра легко гнулось в пальцах. Начал точить пластинку на камне, и она хорошо подавалась.

Не знаю, как сейчас сяду, но сесть надо, лежа сапог не разрежешь. С утра нога тяжелела и тяжелела, боль в ней стала неотступной. Сапог заполнился весь, и даже швы на голенище немного развело. Подступила еще боль в тазу – вернее, в правом бедре, и лежать стало можно только на сердце, прямо на сердце. Как же я сяду? Отползти к стене и там уже попробовать? Нет, надо сначала покурить.

Ползти-то всего два шага, но это было тоже расстояние. Ногу держало, будто капканом, но я все же продвинулся немного. Отдохнул и еще продвинулся. Ничего, только взмок весь. Мне надо было успеть до солнца. А оно еще катилось где-то там, над гольцами, но было уже недалеко – клин неба над ущельем бледнел от его близости. Жажда подступала, но о воде нельзя было думать, это я себе еще вчера запретил. Нет воды – и точка! «Нет – и не надо!» – вспомнился старинный девиз туристов.

Выносливость вообще-то у меня была со школьных лет. В походах мне почему-то всегда доставался самый неудобный рюкзак, и, бывало, какой-нибудь здоровяк из старшеклассников вышагивает с гитарой впереди, а я вечно плетусь последним, обливаюсь потом и даже очки не могу протереть, потому что плечи болят от лямок и надо подкладывать ладони, чтоб не резало. «Жилистый ты парень!» – снисходительно говорили мне на привале, а я отворачивался, чтоб не было видно, как мне тошно, как тяжело тащить эти консервы. «А неплохо бы сейчас баночку тушеночки!» – поймал я себя на запретной мысли. Помню, девчонки манерничали, печенье ели, а батоны бросали в кусты, идиотки.

Воспоминания отогнал – они ничему не помогали. Начнем? Я привалился спиной к скале, отдохнул и принялся разматывать тряпицы на сапоге. Это, конечно, была не шина, это были слезы. И сапог резался неважно, особенно крепким был рубец на конце голенища. И вообще, эта, так сказать, общесоюзного стандарта кирза делается от души – надрез не разорвать. Еще поточил свое орудие, разделил кое-как передок. Откинулся на спину, чтобы передохнуть, и ноге будто бы легче стало – ее теперь не давило.

Разматывать портянку было как-то боязно. Она пропиталась кровью, заскорузла поверху, а ближе к ноге совсем закисла, и от нее шел тяжелый запах. Но смотреть все равно надо, если уж начал. Мухи, откуда ни возьмись, закружились надо мной и какие-то особые – нахальные и злые. Я попробовал не обращать на них внимания, однако они лезли в рану, противно липли к рукам. Быстрее надо все делать!

Я увидел белую кость. Нога сломалась между стопой и коленом как раз посередине, а там, оказывается, две кости. Они разорвали кожу, сместились, и нога стала короче и много толще. Кожа была синяя вся, даже лиловая. И блестела, растянутая опухолью. Края раны безобразно вздулись, но кровь почти не текла, только немного сочилась в одном месте, от которого я портянку не стал отрывать – побоялся, что польет. Решил засыпать это место пеплом.