Над тёмной площадью - [29]

Зло безосновательное, зло в чистом виде встречается крайне редко. Поэтому Пенджли представлял для меня изумительный объект наблюдения. Объект редкий — и все же, если поразмыслить, отнюдь не редкий. Я имею в виду, что любой дурной человек, в котором нет ни стыда ни совести, именно этим их отсутствием нас и привлекает. Нам кажется, что мы тоже вполне можем быть такими, а почему бы и нет? Что нам мешает однажды взять и отбросить всякие там угрызения совести или колебания чисто морального характера, и тогда — пожалуйста, вот мы уже ничем от них не отличаемся. И как прекрасно мы могли бы, воспользовавшись этим, преуспеть в делах и зажить себе в ус не дуя. Если говорить об этих двух эпохах — предыдущей и теперешней, послевоенной, то разница не в том, что наше послевоенное общество какое-то особенно аморальное, дерзкое и распущенное. Просто люди реже, чем раньше, прибегают к здравым соображениям, которые заставили бы их воздержаться от глупых, неблаговидных и вредоносных поступков и дел.

Пенджли говорил и говорил, и я вдруг начал ощущать, что под воздействием его слов в закоулках моего существа как будто бы зашевелились некие хищные твари, доселе там мирно дремавшие. Да, да, они были во мне, и, дай я им волю, их расплодилось бы еще больше. Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю: меня ужаснуло в Пенджли не то, что он был мне, как воплощенное зло, чужд и далек; нет, весь ужас был в том, что он был мне чем-то близок и очень понятен. Напрасно мы считаем, что зло незаразительно. Оно так же заразительно, как корь или скарлатина, а порой так же желанно и упоительно, как щедрый ужин для изголодавшегося желудка.

Пенджли никогда не позволил бы себе разоткровенничаться в непринужденной беседе со мной, если бы так глубоко меня не презирал. В его представлении я был нищий, безмозглый кретин, полное ничтожество. Но это была именно та, особенно им ценимая, аудитория — состоящая из людей много ниже его (как он считал) по положению, людей, которые способны лишь восхищаться им, будучи существами совершенно безответными и безвредными.

Он окончательно распоясался и, уже не стесняясь, выложил мне немало сведений о том, чем он занимался все эти годы. Его излюбленным делом был шантаж, который являлся для него не только увлекательнейшей игрой, но, как я понял, основным источником дохода. Это так просто, уверял он меня, вы даже представить себе не можете, насколько это просто. И про себя, наверное, добавлял: даже для такого глупенького, убогонького слюнтяя, как вы. Ведь если поразмыслить, то у каждого, будь то мужчина или женщина, найдется какой-нибудь секрет, своя тайна. Ты только должен выведать каким-либо образом, что это за тайна, а дальше играть со своей жертвой как с рыбкой, попавшейся на крючок.

И пока он развивал передо мной свои мысли, рассказывая истории из собственного опыта, персонажи его рассказов словно оживали в моем воображении. Перед моим мысленным взором предстали сонмы мужчин и женщин. Съежившись, они тряслись от страха, кланялись ему, валялись у него в ногах, молили о пощаде, воздевая руки, а Пенджли невозмутимо сновал между ними, то пропадая, то выныривая из их толпы, — голым черепом вперед, заложив руки за спину.

Мужчины кончали с собой, чтобы уйти от его преследования, женщины шли на свое последнее бесчестье. Он не жалел даже детей. Но самое поразительное, как потом выяснилось, было то, что при этом он считал себя вполне достойным человеком.

Получалось, что виноват не он, Пенджли, а род человеческий, сами люди. Они из-за своей похоти или жадности, из желания легкой наживы или ради глупой мести так наивно попадаются к нему в сети. Раз они такие дураки, то и участи другой не заслуживают.

Он видел в себе этакого бессмертного судию, обитающего среди людей во избавление их от их же несовершенств и по справедливости карающего за грехи.

Пенджли взахлеб, без устали похвалялся своей смекалкой и умом. Уверен, что он и в самом деле немало познал о пороках и заблуждениях человечества. За тот короткий промежуток времени, что он описывал мне свои «художества», я услышал достаточное количество изумивших меня историй, и почти не сомневаюсь в том, что говорил он правду.

Очень скоро мне стало чудиться, что его голос да и сам он постепенно заполнили собой всю комнату. Пенджли был повсюду. Он змеей проникал во все щели; его острые, горящие глазки заглядывали во все углы, а его лоснящиеся кольца медленно обвивали пространство. Мне казалось, что даже площадь под нами уже почуяла его зловещее присутствие и все маленькие фигурки заспешили в укрытие, чтобы не попасться ему. Осталась лишь белая сияющая поверхность, безлюдная, опустевшая. Мир затаил дыхание, и только сверху, с крыш домов, окружавших площадь, вниз смотрели его острые глазки, пригвождая к месту любую появившуюся тень…

Между тем время шло, и я уже начинал задумываться: что же они не возвращаются?

Пенджли тоже забеспокоился.

— Послушайте-ка, — сказал он, вынимая часы, и вдруг посмотрел на меня так, словно опять что-то заподозрил, — вы тут ничего такого не затеваете? Какой-нибудь своей игры?

— Игры? — переспросил я. — Какой игры?