Над тёмной площадью - [24]

— Ну ладно, Хенч, — прервал я его, — давайте на этом закончим. Я ведь не говорю, что сам не дерзнул бы ограбить леди Борлас, подвернись мне такая возможность. Прекратите оправдываться.

Но поток излияний продолжался. Хенча нельзя было остановить. Я понял, что это уже давно стало для него навязчивой идеей, своего рода наваждением, и что он без конца ворошит в своей памяти события прошлых лет, будучи не в силах их забыть. Во мраке долгих бессонных ночей его душа перед лицом Создателя плачет и стонет, но и в слезах ему нет утешения. Нет, никакой он не преступник и не злодей, бедняга Хенч, и отроду в нем этого не было.

Наконец мне удалось прервать поток его самооправданий. Хенч продолжил свой рассказ. Было ясно, что окончательное решение у него созрело, когда Буллер в красках описал ему, какой негодяй этот Борлас (от себя замечу, что Борлас был просто беспросветный дурак). К этому прибавилось сознание собственной беспомощности при мысли о том, что жена с ребенком голодают. Но гораздо более сильное влияние, превосходящее все остальные доводы, на него возымел авторитет Осмунда, которого Хенч боготворил.

Но и это слово недостаточно полно выражает то восторженное чувство, которое Хенч тогда питал к Осмунду. Последний представлялся ему необъяснимым, загадочным созданием, кем-то наподобие божества, только в человеческом облике. Для него Осмунд олицетворял собой все то, чего в самом Хенче и в помине не было: истый джентльмен, великолепно сложен и развит физически, потрясающе храбр, бесконечно умен — и так далее, и так далее.

Когда Хенч узнал, что Осмунд участвует в авантюре, он больше не раздумывал. Конечно, он понимал, что для Осмунда такого банального мотива, как ограбление, не существовало, что тот шел на это, движимый ненавистью к Борласу, из-за дикого, неистового желания «насолить» ему. Хенч всегда потом считал (и в этом, смею вас заверить, он был прав), что Осмунд не допустил бы кражи, превратив все в дерзкую, отчаянную, некрасивую шутку. Например, раздел бы Борласа догола и искупал бы в пруду или привязал бы его в таком виде к обеденному столу, ну что-то в этом роде, — конечно, идиотская, ребяческая, пустая выходка, и не более.

Разговор неизбежно коснулся Пенджли. При упоминании его имени Хенч совсем потерял рассудок и на глазах превратился в безумца. Он словно уже ничего не соображал. Было впечатление, что нормальный, настоящий Хенч, выпрыгнув в окно, исчез в водах Стикса, а на его месте сидел трясущийся маньяк, в чьем мозгу теснились всякие бредовые мысли.

Он, понимаете ли, вбил себе в голову, что именно Пенджли был убийцей его жены.

Стоило ему вспомнить о своей жене, как вся кровь отхлынула от его и без того бледного лица.

— Знаете, Ган, она была прекрасная женщина. Вы ее ни разу не видели. Я хочу сказать, что для того, чтобы по-настоящему ее оценить, надо было ее знать. Она была из тех женщин, которые тем сильнее любят своих мужей, чем хуже идут у тех дела. Она сначала не хотела выходить за меня, и разве я мог винить ее за это. Шесть раз я делал ей предложение, пока она не согласилась, да и то отчасти потому, что хотела вырваться из-под власти мачехи. Я хочу сказать, что она была несчастлива в родном доме, и чего хорошего можно было там ожидать с таким отцом, который, женившись второй раз, все отдал своей второй жене, а о детях и не подумал. Одним словом, она вышла за меня, когда я в шестой раз сделал ей предложение, и с этого момента мы стали счастливейшей парой в Англии. Никогда никаких ссор между нами не было. Она была настоящим ангелом, если ангелы вообще существуют.

Хенч замолчал и вытер лоб, на котором выступили капли пота. Он уже нисколько не казался мне забавным и смешным. Я понимал, что речь идет о глубоком, истинном переживании, столь близком и моей душе, и сочувствовал ему и жалел его.

— Видите ли, Ган, она верила в меня с самого начала, когда никто не верил. Я бы так ничего и не достиг и не был бы тем, кем я являюсь сегодня — мастером печатного дела, — если бы не она, если бы она не настояла на том, чтобы я учился, если бы она не почуяла, что именно меня интересует в жизни. Я хочу сказать, что только любящая женщина может заставить человека верить в себя, если она сама того хочет… Она заставила меня поверить в себя. У нас родился ребенок, прекрасная маленькая девочка, и такая она была красавица, Ган, верите ли. А потом все пошло не так, как надо… Я потерял работу в типографии, и совсем не по своей вине; жена и ребенок занедужили, а я совсем впал в уныние. Может, все было бы не так плохо, если бы не заболела сама Клара, если бы она была на ногах. Но она слегла, и ребеночку не хватало еды… Я хочу сказать, что от такого горя любой впадет в отчаяние, а я ведь вовсе не был таким сильным, каким хотела меня видеть Клара…

Что правда, то правда, сильным он не был, а теперь и подавно раскис. По-моему, его губили бесконечное добродушие и дружелюбие, переходившие в угодливость, — что достойно презрения, вправе заявить более суровый, чем я, наблюдатель и насмешник. Но между прочим, как раз из-за этого и страдают хорошие люди.