Над пропастью по лезвию меча - [23]

— Так, так, — старичок посторонился, — проходите, молодой человек, в дом, только не обессудьте беспорядок у нас.

«Беспорядок, если это беспорядок, то, что — же порядок» — подумал Торшин, оглядывая квартиру. Небольшая комната, новые обои, недавно выбеленный потолок, старинная, но отлично отреставрированная мебель, вот только на кровати грудой лежит не глаженое белье.

— Хозяйка в больнице, давление у нее, — оправдывался старичок, — а я один не успеваю, порядок навести. Дети отдельно живут им к старикам заглядывать недосуг. Не желаете ли чаю?

— Нет, спасибо.

— Была бы честь предложена, — процедил старичок, — Так что вас интересует?

— Документы, письма, фотографии, свидетельства, похвальные листы, все, что связано с образованием, — Торшин присел, стул заскрипел, старичок оживился.

— Вы из ЧК? Говорите, прямо, что вам надо, — старичок, прищурился, — плохо работаете молодой человек!

— С чего вы взяли, — непритворно удивился Торшин, — я старший научный сотрудник республиканского музея, вот мои документы.

— Документы?! — с легким презрением сказал старичок, и даже не посмотрел на протянутое удостоверение, — Документы! — насмешливо повторил он, — такою липу сделать, плевое дело, у них же специальной защиты никакой. Вы вчера к Криушину заходили? Про музей рассказывали? Документики смотрели. Так?

— Да.

— Он вечером ко мне заходит и, рассказывает об интересе очень любезного молодого человека, работника республиканского музея, к мужской гимназии. Я сегодня с утра, в музей и позвонил, мне отвечают, нет такого, работника, и выставка такая не планируется. Я решил, может уголовник квартирки присматривает, со стариками беспомощными, ан нет, Федька Криушин говорит, что молодой человек с товарищем в гостинице проживает. Я в гостиницу, а мне администратор, дочка, дружка моего, сообщает, что номер заранее забронирован, по линии комитета. Вот так на мелочах, часто и прокалываются. — Старичок довольно рассмеялся, — нет в вас основательности, молодой человек, и легенда ерундовая, ее любой в два счета расколоть может. Сразу видно из столицы вы, в маленьких городках, где все друг друга знают, надо к деталям более внимательно относится. По оперативной маскировке ставлю вам два с минусом.

Торшин покраснел, и с вопросом уставился на дедулю. Какой въедливый старичок. Больше всех ему надо. Признаться или промолчать. Вот влип. Кто бы мог подумать, что на такого нарвешься.

— А надо было думать, — веско, как начальник подчиненному сказал старичок и снова мелко засмеялся, — раз раскрыли тебя юноша, колись. Да ты не бойся, я мысли читать не умею, но моделировать образ мышления собеседника, меня сам Григошин учил, впрочем, вы такого и не знаете, слишком молоды. Вот я иной раз от скуки, дедукцией, и забавляюсь.

— Как? Вы и Григошина, знаете?

— Как же, как же, — покивал головой старичок, — не только, знаю, но и в войну под его началом работал, военная контрразведка «СМЕРШ», слышали, небось. Да и сам я полковник, только давно в отставке, после службы вернулся в родные места, кости старые на солнышке греть. А вы юноша разве про Григошина слышали?

— Учился у него, — признался Торшин.

— Да, — сказал старичок с иронией, — и у хороших учителей бывают плохие ученики. Вы из второго управления — контрразведка, в наше время за такую работу, вас бы в питомник отправили, службу продолжать.

— Был там уже, — хмуро сообщил Торшин, — а в ваше время тоже проколов хватало. Достаточно тридцать седьмой год вспомнить.

— Это юноша, был не прокол, а целенаправленная превентивная акция, по уничтожению всех, кто представлял или мог представлять, опасность, для Сталина. Правда, многие в исполнительный аффект впадали, надо, не надо, всех стреляли, паранойей на почве борьбы с «врагами народа» заболели, но их потом в тридцать девятом, тоже убрали, — старичок ухмыльнулся, — опасное это дело исполнительный аффект. Однако я заболтался, вы заскучали молодой человек, а дело стоит. Так что вам конкретно надо.

— Фотографии учеников мужской гимназии, период 1915–1917 гг. Если это возможно и образцы почерка.

— Зачем позвольте полюбопытствовать?

— Для экспозиции в музее, — улыбнулся Торшин.

— А вы не безнадежны молодой человек, — ухмыльнулся старичок, достал альбом, пролистал страницы, достал фотографию, передал ее Торшину, предупредил, — это единственная с тех времен уцелела.

Пожелтелый лист фотобумаги. Стоят мальчики, одетые в форму гимназистов, смотрят, в объектив, аппарата. Дым вспышки, снято, и они весело разбегутся на каникулы, к ласковому морю, к забавным проделкам, к счастью которое их ждет за дверями фото студии. Только ждет их революция, гражданская война, послевоенный голод, психоз вечного страха, и снова война, немецкая оккупация, слезы счастья при освобождении «Наши вернулись! Наши! Русские!», и снова, голод, страх за себя и за близких. А пока мечтайте мальчики, мечтайте о прекрасном мире, что ждет вас за воротами гимназии. Над фотографией фигурная выполненная фотографом, памятная надпись: «Мужская гимназия. Второй класс. 1916 год».

— Расскажите, кто здесь изображен, — попросил Торшин.

— Вот видите с левого края мальчишку в первом ряду, — старичок показал пальцем, на весело улыбающегося гимназиста, — это я.